Я спросил у Яна, что же все-таки случилось с нашей гравитаций?
Ян удивился – при чем тут гравитация?
Пришлось напомнить ему, что он свой маятник построил вскоре после того странного гравитационного толчка.
Ян ответил довольно раздраженно, что с гравитацией на нашем корабле как раз полный порядок, а если я полагаю, что маятником можно измерить ее ничтожные колебания, то я двоечник.
Тут я разозлился и потребовал наконец объяснений.
Ян ответил, что это разговор не для селектора, и пообещал мне рассказать обо всем завтра, после того, как все проверит еще раз.
На этом мы попрощались. Больше его никто не видел.
Ян исчез с корабля бесследно. Мы искали его две недели, облазили все закоулки. Я взял рубашку Яна и пытался обучить Ливэя искать следы по запаху. Поросенок, похоже, не понимал, что от него хотят, – он беспокойно крутился в каюте Яна и в его лаборатории, фыркал носом, с визгом носился по столовой и коридорам, и наконец мне велели прекратить безобразие.
Я уже и сам начал догадываться, что искать следы по запаху умеют не все животные, а только земные собаки. А он был всего-навсего смышленым поросенком. На всякий случай я предпринял последнюю вылазку с Ливэем на дремучие нижние палубы.
Ливэй трусил впереди, чуть похрюкивая. Иногда мне казалось, что он ведет себя как собака, ищущая след. Иногда – что он просто радуется прогулке по необитаемым этажам.
Вдруг Ливэй замер и тревожно подбежал к стене. Я оглядел коридор – он был совершенно пуст. Ливэй посмотрел на меня, встал на задние ножки и начал тыкаться пятачком в листы облицовки.
Я подошел поближе и отогнул квадрат пластика. Здесь не могло быть Яна – в узких проемах под облицовкой были только провода и датчики, которые собирали самую разную информацию о состоянии корабля.
В тусклом коридорном свете я разглядел стальную опорку, на которой стоял датчик колебаний. Или вибраций? Это Ян был специалистом. Датчик был старый и весь зарос пылью.
Ливэй тревожно хрюкнул.
Я достал из кармана фонарик, который таскал с собой повсюду последние семь лет – так мне было спокойнее.
Посветил на опору, на датчик – и остолбенел. Датчик был покрыт летучими муравьями. Они сидели неподвижно, словно медитировали, но когда их коснулся луч, зашевелились.
Я не стал ждать, что произойдет дальше, просто схватил Ливэя в охапку и бросился бежать. И только поднявшись на следующую палубу, достал селектор, позвонил старейшине Цы и сбивчиво рассказал ему про муравьев, облепивших датчик.
Старейшина Цы отреагировал спокойно. Он ответил, что Родина наверняка сама знает, чем и, главное, зачем проверять наши датчики. Но вызвал группу безопасности.
Когда я привел их к тому месту – муравьев там уже не было. Ни одного.
Господа из группы безопасности пожали плечами и сказали, что мне могло показаться. Я пришел в ярость, набрал номер старейшины Цы и заявил, что если Родина так о нас заботится, то почему она так заботливо от нас прячется?
Старейшина Цы ответил, что прекрасно понимает, как тяжела для меня гибель брата. Но просит держать себя в руках и не позволять себе преступные высказывания в адрес Родины.
Честно говоря, я не помню, что я ему после этого наговорил. До этого мне еще казалось, что брат просто исчез, что он найдется. Я понимал, что без воды и еды человек не может прожить две недели. Я понимал, что если его селектор на отвечает, значит, он давно разрушен. Но старейшина впервые произнес: гибель. И я сорвался. Наверное, я много неприятного наговорил и про старейшину, и про Совет, и про Инструкцию, и про Родину. Наверное, меня за дело посадили в карцер.
В карцере я просидел месяц. Утром и вечером оживал динамик, и звучал Гимн. Новостей в карцер не транслировали. Поэтому мне уже начало казаться, что корабль погиб, остался только я и робот, который носит мне еду. Ливэя мне не дали взять с собой, поэтому я изнывал от скуки и часами бродил вдоль стен. Зато нашел хулительные стихи от господина Су, выцарапанные иголочкой так, чтобы этого не заметил никто, кроме тех, кто будет здесь часами пялиться в стенки. Господин Су ругал старейшину, ругал Совет и даже саму экспедицию. Он говорил, что экспедиция нужна лишь политикам, которые будут хвастаться, что сыны китайского народа достигли края галактики. И это не оправдывает затраченных средств и поломанных судеб. Он говорил, что все мы – смертники, запертые в огненную бочку. Погибнем мы или долетим – об этом никогда и никто не узнает. В дальнем углу карцера господин Су переложил в нецензурных выражениях идеологические разделы Инструкции – так, что читать было противно. Я не из тех стариков, что встают при упоминании Инструкции, но зачем же святыню в грязь втаптывать? Все равно что себя самого грязью поливать из ковшика.
Потом меня выпустили, заставив публично раскаяться в словах, сказанных старейшине. Я публично раскаялся, объяснив, что находился в невменяемом состоянии из-за гибели брата и не помню, что говорил.
Пока я сидел в карцере, ничего особенного не произошло. Письма с Родины стали поступать чаще – их пришло уже семь. Они становились все подробнее. В них рассказывалось о том, как хорошо живет Родина и какой мир царит во взаимоотношениях с остальными странами. В общем-то ничего здесь не было странного, однако тон сообщений все дальше удалялся от тона, принятого в Инструкции. Очень хорошо это сформулировал мой дед. На очередном заседании Совета он встал и заявил, что у него возникают сомнения в нынешней крепости китайской национальной идеи. Старейшина Цы довольно грубо его оборвал, хотя, по-моему, точнее и не скажешь.
Наконец пришла первая коробка с лекарствами – это были таблетки для умирающей старой Лунь. К коробке прилагалась инструкция, в которой было написано, что это именно лекарство для поправления здоровья госпожи Лунь. Лекарство оказалось чудодейственным – старой Лунь так сильно полегчало, что врачи приходили в изумление. Говорили, что, возможно, даже паралич ее отступит…
Я, конечно, был очень рад, что к старой Лунь возвращается здоровье. Только не понимал, за что они при этом убили моего брата. За то, что он узнал тайну?
Прошло три месяца. Все, что творилось на корабле, мне не нравилось. Все, что сообщали письма Родины, – тем более. Я чувствовал, что они насквозь фальшивые. Они все время менялись. Сейчас в них не осталось ничего от пафосного тона первого письма. Например, как-то незаметно выяснилось, что Великой Китайской Империи вообще не существует. Сначала нам сообщили, что Великая Китайская Империя распространилась на весь мир. Вскоре в письмах Родины ее перестали называть Великой, затем исчезло слово «империя», и, наконец, перестали произносить «китайская».
Я пошел поговорить с дедом. Деду тоже все это не нравилось, он тоже чувствовал, что с нами играют. Мы о многом говорили до выключения света, и я даже рассказал ему о надписях господина Су в изоляторе.
Дед нахмурился и сказал, что господина Су выбросили в космос совершенно правильно. Потому что если бы мы действительно были бесполезными смертниками, а наш подвиг нужен был только политикам, то он, дед, сам бы первым выбросился в космос…