За окном спальни на первом этаже дома Делажей вздрогнули жалюзи. Они поднялись, а потом упали, словно тот, кто стоял за ними, устал от ночной тьмы, но и отнюдь не восхищался теми возможностями, что сулил день. Жалюзи наконец замерли, и Симона Делаж вышла на балкон в накинутом на плечи халате. Она заспалась сегодня, и ее щеки были, казалось, обесцвечены теми же изнурительными снами, что иссушили эту ночь. На ее красивом лице — мрачном, как у секретарши онколога, — не отразилось никаких чувств, когда ее взгляд скользнул по берегу Ривьеры, а очертания Приморских Альп она рассматривала с таким видом, будто изучает материалы биопсии. Меня она почти не замечала и нередко загорала на балконе нагишом, словно анонимность «Эдем-Олимпии» делала ее невидимой для соседей.
Знала ли она, что я наблюдаю за ней? Я подозревал, что эта необщительная и мрачноватая женщина — Джейн говорит, что она квалифицированный математик, защитила диссертацию по статистике, — испытывала извращенное удовольствие, демонстрируя свою наготу расположившемуся у бассейна одинокому мужчине с явно нездоровой ногой. По ночам она со своим муженьком-бухгалтером расхаживала нагишом по спальне; они были видны сквозь щели в жалюзи, как фигуры на телевизионном экране — равнодушные к наготе друг друга, обсуждающие падение курса фондовых бумаг и способы ухода от налогов.
Она расстегнула свой халат, но тут заметила легкий самолет, кружащийся над «Эдем-Олимпией» и рекламирующий агентство по продаже спутниковых тарелок в Кань-сюр-Мер. Она удалилась в свою спальню и встала у окна, машинальными движениями втирая крем в щеки.
Я отложил в сторону корректуру и стал смотреть, как «цессна», направляясь в сторону гор над Грасом, набирает высоту, а рекламное полотнище трепещет в прохладном воздухе. Мои коленные связки снова начали побаливать, но Джейн сказала, что это скорее реакция на стресс, чем симптом возвращающейся инфекции. Я скучал без моего старенького «гарварда», купленного по телефону на самолетном аукционе в Тулузе. Теперь он стоял заброшенный в отстойнике аэродрома в Элстри. Когда-то на нем тренировались пилоты НАТО в Мус-Джо, что в Саскачеване, а потом он изображал истребители «зеро» и «фоккевульф» {25} в бессчетных военных фильмах. Остатки кинематографического грима — солнечные диски и железные кресты — до сих пор украшают его фюзеляж. Одному богу известно, сколько часов я провел, ремонтируя этот тяжелый учебный самолет с его огромным радиальным двигателем, мощным винтом и убирающимся шасси, но теперь я знал, что, может быть, никогда больше не сяду в его пилотское кресло.
Этот «гарвард» чуть-чуть не убил меня. Прошлой осенью я собрался на выходных на авиационную выставку под Сен-Мало. Огорченный слухами о надвигающемся разводе Чарльза и предстоящими финансовыми разбирательствами, которые фактически уничтожат нашу фирму, я забыл сдать флайт-план. Пришлось возвращаться в диспетчерскую; я опоздал в свое окно, и мне назначили новое время взлета. А потом я от нетерпения слишком сильно дал газ и перебрал с тангажем {26}. Когда мощный двигатель потащил меня по полосе, я потерял управление из-за порыва бокового ветра, и меня занесло в высокую траву; я снова дал газ, чтобы опять набрать разгонную скорость, потом попытался прекратить взлет, и меня швырнуло прямо на ограду аэродрома. «Гарвард» пересек пустое шоссе и вломился в сад, принадлежащий отставному авиадиспетчеру. Он наблюдал за моим неумелым взлетом из окна своей спальни, и его свидетельские показания стали роковыми. Когда прибыла «скорая» и пожарные, моя карьера летчика была кончена.
Но, по крайней мере, благодаря этой катастрофе я познакомился с Джейн, входившей в компанию врачей-малолеток (так я их называл), что мелькали на хирургическом отделении больницы Гая. Ей было двадцать семь, но когда она появлялась на отделении в поношенных сандалиях, с грязными пятками и короткой мальчишеской стрижкой и рассматривала график моей температуры, грызя шоколадку, то вполне могла бы сойти и за семнадцатилетнюю. Видя со своей подушки ее скептический взгляд, я недоумевал — зачем молодой красивой женщине работать под хиппи.
Обследуя мою коленку, она была очень осторожна. Ее маленькие пальцы с как бы обрубленными ногтями ловко удалили дренажные трубки. Она доела шоколадку, скрутила обертку и кинула ее в мою недопитую чашку чая.
— Этой коленке нужны еще процедуры… Я вам назначу физиотерапию. — Она изучала мою историю болезни, постукивая карандашом по своим крепким зубам. — Так вы у нас летчик? Потерпели аварию при посадке?
— Не совсем. Самолет так и не взлетел.
— Вот это здорово. Я люблю летчиков. Моя героиня — Верил Маркхам {27}.
— Замечательная летчица, — согласился я. — Но вот по части морали…
— Женщины — совершенно аморальные создания, если дадут себе волю. Мужчины из-за этого на стенку лезут. — Она втиснула мою историю болезни на полочку в ногах кровати. — Говорят, что секс и авиация неразлучны. Не знаю, как там у вас с этим делом, но летать вы еще довольно долго не сможете.
— У меня отобрали лицензию.
— Жаль. — Она взяла шприц с подносика в форме почки и бросила взгляд на мой мениск. — Сочувствую. Наверно, для вас важно летать.
— Важно. Кстати, а эта игла чистая?
— Чистая? С чего это вдруг?.. — Она ввела мне в руку антибиотик. — Теперь в больницах нет ничего чистого. Это вам не тридцатые годы. Мы тратим деньги на вещи поважнее. Красивенькие обои в кабинетах начальства, новые ковры для ведущих консультантов…
Я рассматривал ее высокий лоб, который она прятала под темной челкой, и живые глаза — странно, но мне никак не удавалось поймать их взгляд. Мне нравились упрямые очертания ее рта и губ, с которых частенько срывались крепкие словечки из трех, четырех и пяти букв. Ее гладкое лицо было бледным — от слишком многих выкуренных сигарет, от слишком многих ночей с постылыми любовниками, не способными по-настоящему ее оценить. Несмотря на фамилию, написанную на бирке (доктор Джейн Гомерсолл), я чуть было не решил, что она из тех самозванцев, которые без труда выдают себя за членов медицинского цеха: какая-нибудь удравшая из школы шестиклассница, утащившая белый халат, чтобы немножко поиграть в доктора.
Горя желанием встретить ее снова, я вскоре покинул кровать и стал проводить время, объезжая коридоры в кресле-каталке. Иногда я видел ее на пожарной лестнице, где она точила лясы с молодыми хирургами, смеялась их шуткам и курила. Позднее, когда мы болтали, стоя у автомата для продажи колы рядом с лифтами, я узнал, что она никакая не хиппи, а просто выбрала этот неряшливый стиль, чтобы насолить больничному начальству. Вообще-то по образованию она педиатр, но поскольку несколько отделений в больнице закрылись, ее обязанности расширились. Отец у нее был священником и директорствовал в англиканской школе в Челтенхаме, а потому она с детских лет была привычна к роли бунтаря и классного подстрекателя.
В последний день моего пребывания в больнице, за несколько минут до того, как Чарльз должен был забрать меня, я услышал ставшее знакомым неторопливое шарканье поношенных сандалий и захромал к двери. Она с приветливым выражением на лице ждала, что я заговорю, но я не находил слов. Тогда она откинула челку, словно желая остудить лоб, и предложила: а не устроить ли мне для нее экскурсию по летному клубу в Элстри.