— Только вот арабам приходилось нелегко.
— Это правда. Но в целом иммигрантское сообщество выигрывает. «Эдем-Олимпия» — работодатель, который абсолютно всем предоставляет равные возможности и не имеет никаких расовых предрассудков. Мы нанимаем садовниками и мусорщиками огромное число североафриканцев. Иммигрантское население оказывается в выигрыше, оттого что у людей, которые нанимают их на работу, более ясные головы.
— Тут непросто учесть все плюсы и минусы. Я полагаю, лечебная группа стала увеличиваться.
— Я даже не ожидал, что так быстро. Рейды виджиланте, преднамеренные наезды, кражи на иммигрантских рынках, стычки с русскими мафиози. Другие лечебные группы распространили свою деятельность на наркодилерство и проституцию, разбои и грабежи. Специальную группу охранников использовали как наемных солдат, они зарабатывали хорошие деньги, которые мы вычитали из бюджета на искусство и отдых. Выгоды были удивительными. Уровни сопротивления организма поднялись до максимума, через три месяца от депрессии и бессонницы не осталось и следа. Исчезли и респираторные инфекции. Терапия давала результаты.
— И никаких побочных эффектов?
— Очень немного. — Пенроуз наблюдал за моей реакцией и был явно удовлетворен тем, что я в гневе не выпрыгнул из своего кресла. Говорил он обыденным тоном, словно архитектор, рассказывающий обо всех преимуществах и недостатках новой системы сбора мусора. — Есть элемент риска, но он вполне приемлемый. У «Эдем-Олимпии» хорошие связи с местными властями. В известном смысле мы, осуществляя наши акции, выполняем работу полиции, освобождаем их от их обязанностей. Сексуальный аспект может быть причиной неприятностей. Нескольким проституткам пришлось делать восстановительные операции — ваш друг Ален Делаж не соизмеряет силу своих ударов. У административной верхушки существует примечательная потребность в карательном насилии.
— А разве секс не высвобождает эту энергию?
— Должен высвобождать. По основательным биологическим причинам. Секс — это такой быстрый путь к психопатии, самая короткая из всех прямых дорожек к пороку. У нас же здесь не аттракцион, адом принуждения, имеющий целью расширить психопатические возможности административного воображения. Садомазохизм, экскреторные сексуальные игры, пирсинг, сводничество — все это легко может выйти из-под контроля и превратиться во что-нибудь омерзительное. Удивительно, как многие проститутки противятся изнасилованию, даже в самой условной форме.
— У них не хватает воображения.
— Кто знает? — Пенроуз великодушно пожал плечами, прощая миру его странности. — В нескольких случаях мне пришлось вмешаться и придать терапии иное направление. Хотя в целом работала она хорошо. Теперь в ней участвуют почти все старшие руководители «Эдем-Олимпии», пусть мельком.
— И Дэвид Гринвуд знал обо всем этом?
— В основном — да. Мы обсуждали это с ним и с профессором Кальманом. Главам отделений в клинике все известно. Они видят выгоды этой программы, и в целом Дэвид ее одобрял. Наркореабилитационному центру в Манделье досаждали мелкие гангстеры, которые пытались получить доступ к поставкам метадона. У Дэвида гора с плеч упала, когда появились лечебные группы из «Эдем-Олимпии» и вытеснили этих негодяев. Правда, его смущали более агрессивные формы, такие как наезды, но он понимал, что насилие в отношении местных проституток служит для них своеобразной формой реабилитации, чем-то вроде шоковой терапии, которая заставит их вернуться работать на фабрики.
Пенроуз отвернулся от меня — рука воздета, чтобы уловить солнечный лучик у него над головой. Он кинул взгляд на матовое зеркало у него за спиной, словно ожидая реакции публики. Настроение у него было почти игривое. Он испытывал меня хулиганскими замечаниями и явно гордился своими сомнительными достижениями и их безумной логикой — лечебной процедурой, которая никогда не получит золотой медали ведущих медицинских сообществ. Этот келейный успех, увенчавший его радикальные убеждения, придавал ему выражение какого-то медвежьего величия.
— Убийства двадцать восьмого мая, — спросил я, — были ли они частью лечебной программы Дэвида?
— Пол… это величайшая загадка «Эдем-Олимпии». При всей своей ненормальности Дэвид стал малым пророком, ведущим нас в будущее. Бессмысленное насилие может стать истинной поэзией нового тысячелетия. Не исключено, что только внезапное безумие поможет установить, кто мы такие.
— Ценой нарушения закона? Ваши директора совершают достаточно преступлений, чтобы до конца жизни упрятать их за решетку.
— Если следовать букве закона — да. Но не забывайте, что эта криминальная деятельность помогла им заново открыть себя. Атрофировавшаяся было нравственность снова жива. Некоторые из моих пациентов даже испытывают чувство вины. Для них это откровение…
Я прислушался к автомобильной сигнализации, сработавшей где-то неподалеку, и представил себе, как сюда врывается французская полиция и арестовывает нас.
— Чувство вины? А это не ошибка в проекте? Ведь стоит хоть одному из ваших директоров пойти к властям, как ваша лечебная программа будет закрыта. Излечение нескольких больных, страдающих бессонницей, для них — не оправдание.
— Вовсе не нескольких. Но я с вами согласен, — Пенроуз уставился в пространство над моей головой, взвешивая это соображение. — Но пока людям хватало ума, чтобы понимать главное. Они видят, насколько важно…
— Избить безработного араба? Какого-нибудь работягу, который с женой и четырьмя детьми живет в жестяной лачуге в бидонвиле?
— Пол… — Мой грубый вопрос огорчил его. Пенроуз вытянул руку, чтобы утихомирить меня, — как священник с беспокойными прихожанами. — Посидите и подумайте хорошенько. Двадцатый век был героическим временем, но он оставил нас в темноте, и мы ощупью ищем путь к запертой двери. Здесь, в «Эдем-Олимпии», забрезжил свет, тоненький, но яркий лучик…
— Наша собственная психопатия?
— Да, нравится нам это или нет. Двадцатый век закончился, и его мечты лежат в руинах. Представление об обществе как о добровольном объединении просвещенных граждан умерло навсегда. Мы понимаем, насколько душегубски человечными мы стали, придерживаясь принципа умеренности и золотой середины. Субурбанизация {70} духа, словно чума, опустошила нашу планету.
— Здравомыслие и разум нас не достойны?
— Не в этом дело. Просто мы имеем дело с чудовищным обманом — создатели этого мира смотрели в кривое зеркало. Сегодня мы почти не знаем своих соседей, держимся подальше от участия в любых общественных движениях и с радостью позволяем управлять обществом касте политтехнологов. Соприкосновения с себе подобными людям вполне хватает в аэропортах и лифтах универмагов. Они лицемерно отдают должное общественным ценностям, но предпочитают одиночество.
— Не странно ли это для общественного животного?
— Только в некотором смысле. Ведь «гомо сапиенс» — это видоизмененный охотник-убийца с порочными аппетитами, что когда-то и помогло ему выжить. Частично он себя реабилитировал в открытой тюрьме, которую мы называем первыми сельскохозяйственными обществами, а теперь он обнаружил, что отпущен под честное слово и обитает в благопристойном пригороде города-государства. Любой позыв отклониться от нормы, закодированный в его центральной нервной системе, блокируется. Он больше ни себе и никому другому не может принести вреда. Но природа естественным образом наделила его вкусом к жестокости и непреодолимым любопытством ко всему, что связано с болью и смертью. Без них он не больше чем серая посредственность на распродаже в супермаркете. Мы должны возродить его, вернуть ему глаз убийцы и мечты о смерти. Ведь именно это сделало его господином планеты.