Мальчик испустил вопль восторга. Он гордо продемонстрировал матери абсолютно здоровую, без красноты и припухлости, руку, а затем стремглав бросился в коридор и повис, болтая ногами, на дверной ручке какого-то кабинета.
Мать смотрела на него не в силах оправиться от изумления. Затем сверкнула на меня глазами и сказала прокурорским тоном:
– Вы его исцелили.
Ее гнев был сродни гневу доктора Мириам, на лице ее было то же обиженное возмущение, что и у прихожан отца Уингейта.
Когда женщина с ребенком ушли, регистраторша широким жестом указала мне на стул доктора Мириам. Ее глаза не могли оторваться от моих ободранных, измазанных целительной кровью пальцев.
– Мистер Блейк, – сказала она подчеркнуто будничным тоном, – вы готовы принять остальных пациентов?
Часом позже в клинике образовалась длинная очередь. Матери с детьми, старик в инвалидном кресле, телефонный монтер с обожженным лицом, женщина с забинтованной ногой – все они сидели в приемном покое и терпеливо ждали, я же тем временем натирал линолеумные полы. Не знаю уж как, но известие о чудесном исцелении мгновенно облетело весь Шеппертон. Раз в несколько минут я отрывался от своей работы – совершенно неотложной, ведь мне хотелось, чтобы к возвращению доктора Мириам клиника блестела, – и приглашал в процедурную менеджера киностудии с недержанием мочи, или девочку, сплошь усыпанную угрями, или стюардессу с болезненными менструациями.
Я изображал нечто вроде тщательного медицинского обследования. Трогал и мял каждого из пациентов своими измазанными кровью руками, не обращая внимания на их брезгливые гримасы. Само собой, я был в их глазах безграмотным знахарем, они пришли ко мне, привлеченные слухами, от полной безнадежности, и были неприятно поражены, столкнувшись с таким вопиющим пренебрежением самыми элементарными нормами гигиены.
Даже исцеленные, они продолжали смотреть на меня с почти нескрываемым отвращением; моя власть над этими людьми вызывала у них столь бурный внутренний протест, что они едва ли не кляли себя за порыв, заставивший их обратиться к моим услугам. Я быстро заметил, что почти все их болячки имели душевное происхождение; надо думать, мое низвержение с небес реализовало для каждого из них некую скрытую потребность, выражавшуюся до того во всех этих сыпях, нарывах и эрозиях. По большей части здесь были домашние пациенты доктора Мириам; натирая пол рядом с телефонным коммутатором, я слышал, как она раз за разом звонила регистраторше спросить, что там с ними случилось.
Наконец ушел последний пациент, автомеханик с инфекцией в гортани, он поблагодарил меня скупо и неохотно, но зато совершенно очистившимся голосом. Нет, не совсем последний – за наружной дверью клиники крутились трое детей, пришедшие сюда со своей тайной поляны. Сплющив носы о стекло, мальчики смотрели, как я снова берусь за приборку. Дэвид все так же нашептывал Рейчел свои комментарии, понимающе разглядывая стандартные больничные объявления о прививках, венерических болезнях и дородовом патронаже.
Спрятав швабру и ведро в чулан, я задумался, а не принять ли мне и этих нерешительных пациентов. Я ничуть не сомневался в своих целительных способностях – их, как и многое другое, даровали мне невидимые силы, направлявшие мою аварию. Кроме того, я ощущал почти головокружительный подъем, как жених перед свадьбой; во мне расцветали жажда, похоть и сила, словно невестой моей был весь Шеппертон со всеми своими обитателями.
Дети терпеливо ждали. При всей моей к ним привязанности, я их боялся. Боялся, что не смогу их исцелить. Боялся могилы, которую они строили для меня, боялся, что, если я дам им полноту сил, они закончат свою работу еще скорее, когда я буду к этому еще не готов.
– Заходи, Джейми, у меня есть для всех вас подарки. Дэвид, возьми с собой Рейчел.
Тебе, Рейчел, твои глаза.
Тебе, Джейми, твои ноги.
Тебе, Дэвид, твой разум.
Я стоял в дверях, подзывая их к себе. Дети мялись, обещанные мною подарки пугали их, вызывали недоверие. В тот момент, когда я опустился уже на колени с тремя капельками крови наготове, у клиники с визгом покрышек остановился спортивный автомобиль.
– Блейк! – Доктор Мириам почти не скрывала своей ярости. – Оставь их в покое!
Она раздраженно щурилась на сверкающий воздух, пытаясь отгородиться от света, лившегося со всех деревьев, со всех цветов. Даже линолеум в клинике, любовно натертый мною к ее приходу, отражал все то же сияние.
Но мне хотелось не спорить с этой прекрасной юной женщиной, а парить вместе с ней в небесных просторах. Чтобы избежать ненужного столкновения, я метнулся мимо калечных детей, пересек автостоянку и зашагал к озаренному городу.
Воздух сверкал цветами и детьми. Сам того не понимая, Шеппертон стал городом-праздником. Уже подходя к плавательному бассейну, я увидел, что едва ли не все население высыпало на улицы. Тысячи голосов рвались к небу радостным, ликующим гамом. В благопристойных, аккуратно ухоженных садиках вымахали подсолнухи и яркие, увешанные мясистыми плодами тропические растения – вульгарные, но зато жизнерадостные чужаки, заполонившие не в меру чопорный великосветский курорт. Змееподобные лианы свисали с неоновых вывесок на витрины, лениво раскрывали свои цветы среди объявлений о заманчивых скидках и сезонных распродажах. Небо пестрело необычайнейшими птицами. На крыше многоэтажного гаража расселись какаду и алые ибисы, три фламинго бродили по площадке с подержанными машинами, побуждая начищенные металлические коробки присоединиться к общему веселью.
Город вибрировал пронзительным светом, словно пролившимся с лихорадочной палитры бесхитростного базарного живописца. Открытый плавательный бассейн был битком набит, все новые и новые люди ныряли в него сквозь радуги, сверкавшие в тучах брызг. Я насчитал над крышами больше десятка аляповатых воздушных змеев, один из них шириной футов шесть, с изображением самолета на белой ткани.
Благодарно приняв эти изъявления любезности и облегченно радуясь, что Мириам Сент-Клауд за мной не последовала, я направлялся к центру города. Я чувствовал странное величие, понимая, что тем или иным образом, но именно я сделал все это возможным. Мои былые страхи исчезли, теперь ничто, происходящее здесь, меня нимало не удивит. Я наслаждался своей властью над этим городом, сознанием, что рано или поздно я совокуплюсь с каждой из женщин в ярких летних платьях, которые теснятся сейчас на этих улицах. Я снова ощущал влечение к молодым мужчинам и детям, даже к собакам, сновавшим под ногами прохожих, но теперь оно меня не шокировало, не казалось мне извращением. Я знал, что должен сделать в этом городе очень многое, произвести множество перемен и что я едва еще приступил к работе.
Я уже начал думать о следующем своем видении, ничуть не сомневаясь, что на сей раз это будет отнюдь не сон, а перестройка реальности в соответствии с более величественным и правдивым проектом, в рамках которой самые преступные страсти, самые эксцентричные порывы найдут свое истинное значение. Я вспомнил утешительное замечание отца Уингейта, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего. Но метафорами каких существ являются эти вот бабочки, метафорами чего являются улыбки на этих детских лицах, счастливый вопль исцеленного мною мальчика? Может быть, за ними, в свою очередь, кроется некая чудовищная истина?