– Нет… честно говоря, у меня нет никаких соображений. Тем не менее я остаюсь.
Сопоставляя все факты, которые удалось узнать, я терялся в догадках, почему мой брат, впервые в жизни почувствовавший себя легко и непринужденно, превратился в поджигателя и убийцу. Но если не Фрэнк поджег виллу Холлингеров, то кто тогда это сделал? Я попросил у Дэвида Хеннесси список гостей, приглашенных на ту вечеринку, но он категорически отказался, заявив, что инспектор Кабрера может обвинить в этом преступлении еще кого-то, если Фрэнк откажется от своего признания, а возможно, инкриминирует преступление всему сообществу Эстрелья-де-Мар.
Сестры Кесуик рассказали мне, что бывали на вечеринках по случаю дня рождения королевы на протяжении многих лет. В последний раз они стояли возле бассейна, когда из окон спальни вырвалось пламя, и в панике кинулись к своей машине в числе первых. Энтони Бивис, владелец галереи «Золотой мыс» и близкий друг Роджера Сэнсома, заявил, что попытался выбить большое двустворчатое окно, но вынужден был отступить из-за шквала обрушившейся с крыши черепицы. Колин Дьюхерст, хозяин книжного магазина на Церковной площади, помог шоферу Холлингеров вынести из гаража стремянку, но не успел приставить лестницу, как ее верхние ступеньки мгновенно охватило яркое пламя пожара.
Никто из них не заметил, как Фрэнк проскальзывает в дом со своими смертоносными бутылками эфира и бензина, никто не имел представления, почему Фрэнк мог желать смерти Холлингеров. Я отметил, однако, что из тридцати человек, которым я задавал вопросы, ни один не высказал никакого альтернативного подозрения. Что-то говорило мне, что если бы друзья Фрэнка действительно верили в его невиновность, то намекнули бы, кто же настоящий вероломный убийца.
Эстрелья-де-Мар представлялась мне местом без теней. Все ее прелести демонстрировались столь же откровенно, как голые груди женщин всех возрастов, принимавших солнечные ванны в клубе «Наутико». Безмятежные жители этого красивого полуострова являли собой пример раскрепощения, самопроизвольно возникающего у британцев под воздействием солнечного света. Я уже начал понимать причины, по которым здешние жители не очень-то жаждали, чтобы я писал об их личном рае, поскольку начинал смотреть на этот городок их глазами. Как только мне удастся освободить Фрэнка из тюрьмы, я куплю здесь квартиру и сделаю ее своей писательской резиденцией.
Во многих отношениях Эстрелья-де-Мар была спокойным сельским городком, напоминавшим Англию мифических тридцатых годов, снова возрожденную к жизни и перенесенную на юг, где гораздо больше солнца. Здесь не было ни банд скучающих подростков, ни безликих пригородов, где соседи едва знают друг друга, а единственные символы гражданского единения – это ближайший супермаркет да магазин хозяйственных товаров. Здесь не устают повторять, что Эстрелья-де-Мар – это настоящее сообщество, со школами для французских и английских детей, процветающей англиканской церковью и местным советом, избираемые члены которого регулярно заседают в клубе «Наутико». Некий счастливый вариант двадцатого века неожиданно, пускай и в скромном масштабе, воплотился в этом уголке Коста-дель-Соль.
Единственную тень отбрасывало на его площади и улицы пепелище дома Холлингеров. Под вечер, когда солнце уходило от полуострова к Гибралтару, силуэт обгоревшего особняка неумолимо полз по обрамленным пальмами улицам, отбрасывая мрачную тень на тротуары и стены вилл все ниже и ниже по склону холма, безмолвно окутывая весь городок своим унылым саваном.
Пока я стоял среди могил рядом с Элизабет Шенд и ждал выноса гроба молодой шведки, мне пришло в голову, что Фрэнк мог признать вину, чтобы спасти Эстрелья-де-Мар от нашествия британской и испанской полиции или от частных детективов, нанятых родственниками Холлингеров. Люди, не подозревавшие, что такое настоящее преступление, действительно могли безучастно смотреть на изнасилование – я убедился в этом, осветив фарами наблюдателей на автомобильной стоянке клуба «Наутико». Если они не представляли себе, что такое изнасилование, то могли следить за тем, как совершается преступление, воспринимая его как некий народный или языческий ритуал, пришедший из какого-то более примитивного мира.
Я обратил внимание на одну из пар в толпе собравшихся на похороны. Это были отставной бухгалтер из Борнмута и его остроглазая жена, владельцы видеопроката на проспекте Ортега. Оба старались не попасть в объектив моего фотоаппарата и расслабились, только когда напротив входа на кладбище остановился черный «кадиллак».
Все, что связано с похоронами в Эстрелья-де-Мар, – исключительная привилегия испанцев. Работники бенальмаденского похоронного бюро осторожно вынесли полированный гроб из автомобиля-катафалка и поставили его на тележку, которую дальше повезли кладбищенские рабочие. Тележка загрохотала, приближаясь к ожидающей гроб могиле, вслед за преподобным Дэвисом, бледным и мрачным викарием из англиканской церкви. Взгляд священника был прикован к скрипучим колесам тележки, он судорожно стиснул зубы, не в силах вынести скрежета. Он выглядел смущенным и встревоженным, словно считал собравшихся на похороны виновными в смерти молодой шведки.
Собравшиеся двинулись за викарием. Дамы на шпильках неуверенной походкой брели по каменистой земле. Все шли с опущенными головами, избегая смотреть на гроб и заглядывать в голодную пустоту, которая жаждала поглотить его. Только Гуннар Андерсон не отрывал взгляда от толчками опускавшегося все ниже гроба, погружаемого в объятия земли на ремнях могильщиков. На его изжелта-бледных щеках сквозь редкую бороду, почти неприметную в ярком солнечном свете, поблескивали слезы. Когда могильщики неторопливо потянулись за своими лопатами, швед взгромоздился на кучу сырой земли, словно в последний момент решив задержать погребение.
В нескольких футах от него, не отрывая взгляда от опущенного в могилу гроба, стоял доктор Сэнджер. Его худая грудь вздымалась и опускалась на удивление редко, будто он, сам того не осознавая, решил не дышать и погибнуть от удушья. Он улыбался нежной, но какой-то отрешенной улыбкой, словно хозяин умершей собаки, вспоминающий счастливые дни со своей любимицей. Сэнджер поднял горсть земли и бросил ее на крышку гроба, затем провел рукой по копне своих уложенных феном серебристо-седых волос, оставив на них несколько песчинок.
Преподобный Дэвис хотел было произнести заупокойную молитву, но решил подождать группу опоздавших, которые только что появились на территории кладбища. Впереди шел Дэвид Хеннесси. Он кивал собравшимся так, словно пересчитывал их по головам и удостоверялся, что каждый, кого он известил, пришел проводить шведку в последний путь. Он был явно рад оказать услугу еще большему клубу, чем «Наутико», членство в котором не ограничено и в котором нет списка кандидатов.
Следом за ним, закрывая лицо шелковым шарфом, шла доктор Пола Гамильтон, та самая темноволосая пловчиха, которую я видел в день своего прибытия в Эстрелья-де-Мар. Врач-терапевт в клинике принцессы Маргарет, она была одной из немногих, кто отказался со мной поговорить. Она не отвечала на мои телефонные звонки и не приняла меня в своем кабинете, когда я приехал в клинику. Теперь она столь же неохотно явилась на похоронную церемонию, и, стоя за спиной Хеннесси, не поднимала глаз, уставившись на его каблуки.