Они пересекли плац-парад и подошли к лагерной кухне возле караулки. У раздаточного окошка уже скопилось штук двадцать тележек, люди толкались и пытались пробиться без очереди, совсем как рикши на шанхайских улицах. Как Джим и рассчитывал, им с мистером Макстедом удалось занять место где-то в середине очереди. По угольным дорожкам у них за спиной дребезжали колесами тележек опоздавшие, и сотни исхудавших заключенных провожали их взглядами. На прошлой неделе японцы как-то раз вообще не дали еды, в наказание за разрушительный налет «сверхкрепостей» на Токио, но заключенные до самого вечера продолжали упорно пялиться на кухню. В очереди царило полное молчание, которое на Джима действовало угнетающе, напоминая ему о нищих возле подъездных дорожек на Амхерст-авеню. Он автоматически снял по дороге туфли и спрятал их среди могил на больничном кладбище.
Джим и мистер Макстед заняли свои места в очереди. У караулки бригада заключенных, бельгийцев и британцев, чинила ограждение. Двое заключенных разматывали большой моток колючей проволоки, а остальные нарезали ее на куски и приколачивали к опорам. Плечом к плечу с ними работали несколько японских солдат, чьи обтрепанные мундиры были едва отличимы от выцветшего хаки интернированных.
Повод для беспокойства подала группа из тридцати китайцев, разбившая лагерь прямо перед воротами. Разорившиеся крестьяне и нищие сельскохозяйственные рабочие, солдаты из марионеточных армий и дети-беспризорники, они сидели прямо на дороге и смотрели, как против них натягивают лишний слой проволоки. Первые такого рода неимущие появились у лагеря месяца три назад. Ночью самые отчаянные из них попытаются пролезть через проволоку, только для того, чтобы попасть в руки патрулю лагерной секции внутреннего порядка. Тех, кто, оказавшись в караулке, дотянет живым до рассвета, японцы утром отведут к реке и забьют насмерть палками.
Очередь понемногу продвигалась к раздаточному окошку, а Джим тем временем смотрел на китайцев. Стояло лето, но на крестьянах по-прежнему была стеганая зимняя одежда. Ясное дело, ни единого китайца за все это время не пустили в лагерь, не говоря уже о том, чтобы дать кому-то из них поесть. Но они по-прежнему шли и шли к лагерю, к единственному месту в этой безжизненной стране, где все еще была хоть какая-то еда. И сидели у ворот, пока не умирали от голода. Джима это беспокоило. Мистер Макстед был прав, когда сказал, что с окончанием войны заключенные как раз и столкнутся с настоящими трудностями.
Джим переживал за доктора Рэнсома, за миссис Винсент, да и за всех прочих живущих в Лунхуа заключенных. Что они будут делать, когда японцы перестанут заботиться о них? Больше всех он переживал за мистера Макстеда, чьи избитые шутки насчет загородного клуба в реальном мире не значили и не стоили ровным счетом ничего. Но мистер Макстед, по крайней мере, хоть что-то делал на общую пользу, а жизнь в лагере теплится только до тех пор, пока люди не успели окончательно забыть друг о друге.
В 1943 году, когда война еще складывалась в пользу японцев, заключенные жили единой общиной и работали вместе. Существовал оргкомитет во главе с мистером Макстедом, и каждый вечер в лагере была либо лекция, либо какой-нибудь концерт. Это был самый счастливый год в жизни Джима. Устав от вечной тесноты и от неизменного — с выстукиванием ноготками о каретку кровати — безразличия миссис Винсент, он каждый вечер ходил слушать лекции, очарованный бесконечным разнообразием тем: строительство пирамид, история рекордов скорости на поверхности земли, жизнь районного комиссара в Уганде (докладчик, отставной офицер Индийской колониальной армии, клятвенно уверял, что назвал собственным именем озеро размером с весь Уэллс; Джим был потрясен до глубины души), пехотное вооружение времен Первой мировой войны, управление Шанхайской трамвайной компанией и еще не меньше дюжины других.
Сидя в первом ряду актового зала, Джим жадно впитывал каждое слово: причем на большинство лекций он ходил по два, по три раза. Он помогал переписывать роли для «Макбета» и «Двенадцатой ночи» в постановке труппы под названием «Комедианты Лунхуа», а в нескольких постановках помогал перемещать по сцене декорации. Большую часть 1944 года в лагере действовала школа, преподавали в которой миссионеры; но Джим находил ее скучной по сравнению с вечерними лекциями. Однако Бейси и доктор Рэнсом велели ему туда ходить, и он ходил. Они оба строго-настрого наказали ему не пропускать уроков, ни единого, — хотя было у Джима этакое смутное подозрение, что они таким образом просто дают себе роздых от его неуемной и вездесущей энергии.
Но к началу зимы 1944 года всей этой роскоши пришел конец. После налетов американских истребителей на аэродром Лунхуа и бомбовых ударов по шанхайским докам японцы ввели в лагере комендантский час. Электричество в лагере отключили насовсем, и с наступлением темноты заключенные волей-неволей разбредались по койкам. И без того скудный паек урезали и кормили теперь один раз в день. Американские подлодки заперли дельту Янцзы, и огромные японские армии в Центральном Китае, будучи не в силах прокормить себя, стали откатываться к побережью.
Перспектива окончательного поражения японцев и неминуемого вторжения на собственно Японские острова все больше и больше тревожила Джима. Он выискивал и уничтожал на месте любую съедобную крупицу, принимая в расчет растущее число умерших от бери-бери и малярии. Джим искренне восхищался «Мустангами» и «сверхкрепостями», но иногда ему хотелось, чтобы американцы вернулись к себе на Гавайи и занялись чем-нибудь мирным, вроде подъема потопленных японцами в Перл-Харборе линкоров. И тогда лагерь Лунхуа снова станет тем счастливым местом, которое он запомнил с 1943 года.
Когда Джим и мистер Макстед вернулись к блоку G с полной тачкой, заключенные все также молча ждали их, держа в руках котелки и плошки. Они стояли на крыльце, голые по пояс мужчины с мосластыми плечами и ребрами наперечет, их выцветшие жены в мешками висящих платьях, — и выражение на лицах было отстраненным и скорбным, как если бы они собрались на похороны. Во главе очереди стояла миссис Пирс с сыном, а за ней — миссионерские семьи, которые весь день бродили по лагерю в поисках чего-нибудь съестного.
Над металлическими ведрами с дробленой пшеницей и сладким картофелем поднимался пар и роились сотни мух. Налегая на рукоятки тачки, Джим морщился от боли: не потому, что ему уж так тяжело было катить эту тачку, а потому, что под рубашкой ему жгла живот украденная на раздаче картофелина. Пока он согнут в три погибели, никто картофелины не заметит, но расплатой за это будет маленькая пантомима, набор гримас и стонов.
— Ой, ой… о, Господи, Боже ты мой…
— Уроки у «Комедиантов Лунхуа» даром не прошли, да, Джим? — Мистер Макстед видел возле кухни, как он выхватывает из ведра картофель, но еще ни разу не сказал слова против. Джим в последний раз согнулся пополам и передал тачку миссионерам. Он побежал вверх по лестнице, мимо Винсентов, которые стояли в очереди с плошками в руках — ни им, ни Джиму ни разу не пришло в голову, что они могли бы захватить из дома и его плошку тоже. Он нырнул под занавеску в свой угол и вывалил дымящуюся картофелину под циновку, надеясь, что волглая солома, так или иначе, удержит пар. Потом схватил миску и пулей вылетел обратно, чтобы занять свое законное место во главе очереди. Мистер Макстед уже успел обслужить мистера и миссис Пирс, но их сына Джим попросту отпихнул плечом в сторону. Он протянул плошку и получил свой половник вареной полбы и еще одну сладкую картофелину: ту самую, которую он указал мистеру Макстеду в первые несколько секунд после того, как они отъехали от кухни.