Профессиональная память не могла подвести минфа. Лицом к нему, цепко и настороженно водя глазами, – не шевельнется ли кто-то из сидящих? – в полутора шагах от него стоял ухажер Ривы Рабинович. Бритва, жутко и хищно отсверкивая в горизонтальных лучах солнца, медленно тонущего в серо-розовой дымной полосе безмерно далекого горизонта, буквально впивалась ему в шею; Богдану показалось, что он видит проступившую на смуглой коже капельку крови.
“Хорошо, что Фира с девочкой уже на земле, – пронеслось в голове у совершенно сбитого с толку Богдана. – Как хорошо…”
Больше никаких мыслей пока не появлялось.
Тот, кто показался Богдану знакомым, подал наконец голос:
– Я настоятельно прошу сохранять полное спокойствие. Воздухолет захвачен, но вам ничто не грозит. – Он говорил почти без акцента; лишь какая-то особая гортанность и певучесть речи выдавали то, что русское наречие ему не родное. – Если кто-то попытается нам помешать, мы все немедленно покончим с собой и эти двое преждерожденных, – не отрывая взгляда от сидящих в салоне, он чуть качнул головой в сторону полузадушенных французов, – тоже могут пострадать.
Усманов, оставив недопитый чай и выронив журнал, уже вставал медленно и грозно из кресла – но, услышав, что речь идет о по меньшей мере четырех жизнях, покорно опустился обратно. Бортпроводница, белая как рисовая бумага, изваянием застыла в переднем конце салона. Сзади зашевелились великобританцы – рука молодого араба дрогнула возле горла, и он, напрягаясь, на всякий случай почти прокричал, сбиваясь, ту же речь по-аглицки.
– Эти двое, – он снова перешел на русский, а глаза его шарили, шарили по салону, ловя каждое движение, – сами не местные. Мы тоже не местные. Они похитили ценную вещь. Мы хотим ее вернуть. Когда мы ее вернем, все закончится.
У бортпроводницы подогнулись колени, и она помертвело опустилась на краешек в первом ряду.
– Ни хрена себе, нравы, – пробормотал Усманов. И громко спросил: – Чай допить можно?
От резкого, неожиданного звука человеконарушитель и впрямь чуть не зарезался.
– Можно, – проговорил он, отерев пот. Усманов снова взялся за свою пиалу и раскрыл журнал.
Богдан коротко обернулся: великобританцы, затаив дыхание, смотрели во все глаза. Они и не думали шевелиться. Вновь перевел взгляд на человеконарушителей. “Как дети, право слово, – подумал минфа. – Что ж… молодая нация, молодая религия… дети и есть. – И сам же засомневался в полной справедливости своих выводов. – Конечно, культурное своеобразие нельзя недооценивать. Вот, скажем, взять такие базовые понятия, как дао и шариат. Что, казалось бы, между ними общего? А на русский могут быть переведены одним и тем же еловою путь…”
“А каков в данном положении мой путь?”.
Вмешаться?
Не хватало еще, чтобы на совести повисли и эти самочинные смерти.
Один из тех, что четками обездвижил сидящих французов, наклонился и что-то быстро и нервно заговорил по-арабски. Замелькали непонятные “аль” и “эль” – и еще, чуть ли не через два слова на третье, какая-то “кирха”. Отчетливо, различимо – говоривший упирал на это слово, произносил его настойчиво и громко. “Вот новый сюрприз, – подумал Богдан, так и не понимая еще, что ему делать. – Чтобы мусульмане о какой-то кирхе так беспокоились… “ И тут прозвучала знакомая фраза, Богдан слышал ее от бека и по-русски, и по-арабски не раз: “Ва инна хезболлах хум аль-галибун!”
“Это прямо из Корана, – сообразил Богдан. – „Воистину те, кто привержен Аллаху, станут семьей, которая победит!” Хезболлах… приверженцы Аллаха или как-то так, да… Бек Кормибарсов, помнится, говорил, что по Корану так называются люди, связанные друг с другом и с Аллахом обязательством взаимопомощи. Что же это творится, святые угодники? И при чем тут кирха?”
Полупридушенные французы отчаянно замотали головами на оплетенных тугими четками шеях и залопотали перепуганно и недоуменно. Не надо было и язык знать, чтобы понять, о чем они лопочут; мало ли бесед с заблужденцами имел на своем веку Богдан (без применения подобных мер воздействия, разумеется), мало ли он слышал, как человеконарушители все отрицают. Не знаю, не видел, не слышал, ни при чем я тут, вы что-то путаете, преждерожденный начальник…
Усманов досадливо отбросил журнал.
– Не могу читать, – сказал он шепотом. – Кулаки чешутся.
– Не надо, – так же тихо ответил Богдан.
– Понимаю, что не надо. А чешутся, шайтан… Сколько раз я летал – а первый раз такое.
“И не только с Усмановым”, – подумал Богдан с академичной отрешенностью. Последний – зато совсем уж запредельный – случай подобного рода случился третьего июля шестьдесят второго года<Ван Зайчик, как всегда, очень многозначителен даже в мелочах. В нашем мире именно в этот день Франция, раздираемая внутренними противоречиями и не выдержав тягот гражданской войны, официально признала полную независимость Алжирской Республики. Вскоре первым лидером нового государства стал идеалист и друг тогдашнего СССР бен Белла, провозгласивший курс на построение социализма. В 1965 году бен Белла был отстранен от власти .>, почти сорок лет назад. Буквально через четыре часа после того, как было объявлено о предоставлении бывшей алжирской колонии широкой автономии и прав, равных правам метрополии, – некоторым, как всегда бывает, и этого оказалось мало, – девятнадцатилетний алжирец, крайне недовольный какими-то пунктами манифеста (он оставил письмо, но Богдан, конечно, не помнил деталей, все это было слишком далеким от его служебных обязанностей), на угнанном в руанском аэропорту одноместном спортивном воздухолетике протаранил, пожертвовав собой, Эйфелеву башню… Весь мир тогда был просто в шоке.
“А между прочим, – похолодев от мрачных предчувствий, вспомнил Богдан, – Рива ведь сказала, что этот парень – тоже алжирец… “
Пресвятая Богородица! Что ж это творится на Божьем свете!
Разговор “не местных” между тем, похоже, зашел в тупик. Задававший новым французским свои яростные вопросы коренастый яростно, хрипло дышал, то стягивая четки потуже, то слегка распуская. Сидящие сипели и не даже пытались рыпаться. Их обыскали. И ничего не нашли, как Богдану отчего-то и ожидалось.
Дело было плохо.
– Эль багаж! – вдруг гаркнул тот, что в очках. – Эль багаж, Аллах акбар!
“Как по-русски прозвучала последняя часть фразы, – мельком подумал Богдан. – Вроде в Бога душу… Все ж таки все люди – братья, как ни крути”.
Душитель просветленно распрямился и что-то шепнул предполагаемому Ривиному знакомцу на ухо. Тот кивнул.
– Всем оставаться на местах, – сказал он и тут же перевел сказанное на английский. Потом продолжил: – Нам необходимо осмотреть вещевое отделение салона.
“Вот о вреде разобщенности, – подумал Богдан. – У нас вещник один на весь воздухолет. Там этот номер не прошел бы…”
Ближайшего к проходу нового французского коренастый дернул вверх за его узду – тот, взмахнув руками, вослед четкам шатко вскочил. Ривин знакомец, не отнимая бритвы от горла, посторонился. Так, держа за узду сзади, безропотного упитанного – теперь, присмотревшись, Богдан ясно видел, что он не упитанный, а просто-таки жирный, особенно в сравнении с ведшим его жилистым человеконарушителем, – и повели через весь, салон назад, в вещник. И Богдан, и Усманов как по команде обернулись на великобританцев – не кинется ли кто, не дай Бог, на помощь. Нет, только смотрели.