— Четырежды, — мягонько поправила Матвея Онисимовна. Крюк сверкнул очами из-под бровей:
— Трижды!
— Как скажешь, отец, — Крюк скупо, но удовлетворенно улыбнулся в усы. — …а только – четырежды.
Крюк крякнул, но больше спорить не стал.
— Приезжал… Найдем, грил, сына всенепременно…
В уголках глаз Матвеи Онисимовны влажно заблестели слезы.
— Ну, мать, ну… — неловко и грубовато пробормотал Крюк. — Найдется хлопец, куды ж он денется… — Голос его дрогнул; похоже, старый козак сам с трудом скрывал свое не умягчаемое временем горе. — Так вот, стал быть… Спрашивал градоначальник, не надо ли чего… — Он поглядел на жену. — А чего нам? Хорошо живем. Ладно. — Шевельнул чаркой. — За всех хороших людей.
— За всех хороших людей, — повторил за ним Баг, поднося водку к губам.
— Драгоценноуважаемый Лобо… — Повинуясь еле заметному знаку Леопольда Степановича (увлеченный “особливо ядреной” Баг его и вовсе не углядел), Матвея Онисимовна достала откуда-то из-под стола большую, черного лака с красными фениксами на крышке, коробку папирос “Еч”, специальных, с удлиненной гильзой, и поставила ее перед мужем. — Раз уж разговор-то зашел… глупо вас допытывать, вы ж и так, верно, ежели что, нам бы первым делом сказали… но… Про Максимку-то про нашего… ничего не слыхать?
— Увы! — Баг был бы рад сказать что-то другое.
— А то, понимаете… мы тут в газете читали…
— Газета правдивая, верная, — веско вставил Крюк, — “Небесной истиной” не зря называется.
— …что, дескать, в Александрии-то недавноть такое дело было… Когда бояре-то соборные стали самоубиваться. Писали, что дело там темное какое-то, люди пропали, да и несколько человекоохранителей тоже… Вот как наш Максимушка…
“Вот оно! Писаки газетные, пачкуны… Наверняка эта Шипигусева, любимица Богдана, постаралась… Хорошая, хорошая – ага, как же!”
— Я вот чего спросить желаю. — Крюк-старший открыл коробку папирос и протянул ее Багу: угощайтесь. — Писали, будто люди эти как-то… закляты, что ль. Будто они сами уже ничего и сделать не могут, а лишь приказу чужому подчиняются. Навроде гипноза.
Баг мягко покачал головой и вытащил кожаный футлярчик с сигарками; открыл и в свою очередь протянул Леопольду Степановичу.
— Ишь ты, — качнул головой козак. — Заморские… Спасибо, — вытянул одну сигарку. Чиркнул спичкой. Выпустил дым к потолку. Кивнул одобрительно. — Так вот… Не был ли наш Максим среди тех заклятых? И не потому ль пропал?
Баг помедлил с ответом, благо для этого был прекрасный повод: ему ведь тоже требовалось достать и раскурить сигару; родители Максима Крюка смотрели на него уже с заметным напряжением. Ничего не понимающая Стася – Баг, разумеется, не посвящал ее в подробности дела Архатова-Козюлькина и розовых пиявок, — поддавшись общему настроению, тихонько положила ватрушку на блюдце и замерла в ожидании.
— Ваш сын – человек замечательный, и пропал он, исполняя свой долг, — ответил Баг и взглянул прямо в глаза Леопольду Степановичу. Вроде и не соврал, и всей правды не сказал, а все одно – противно. Но как ее скажешь, правду, коли события тех дней и до сей поры – тайна государственная?! Никак не мог Баг сказать старикам всю правду. — Мы его ищем, поверьте. И рано или поздно – найдем. Найдем. — Честный человекоохранитель и мысли не допускал, что может случиться иначе и что есаул Максим Крюк канет в неизвестность навсегда. — Просто это дело времени.
— А что ж это за заклятие было такое?
— Не знаю. — Баг пожал плечами. Врать все же пришлось. — Мало ли что в газете напишут! Им только бы продажи увеличить, только бы все о них говорили. И каким путем – неважно…
“Н-да… Если б Богдан слова мои услышал, так тут же за газетчиков вступился: однобоко, мол, и предвзято судишь! — мельком подумал Баг. — Да, наверное, так – однобоко, вроде и не прав я, но что делать, когда назавтра „Керулен" откроешь, новости загрузишь и ясно видно: какое там! Прав, прав”.
Он вздохнул и спросил:
— Отчего ж вас эта статья пустая так взволновала?
— Да ведь… — начала было матушка Крюка, но Леопольд Степанович бросил на нее строгий взгляд и даже слегка повысил голос:
— Матвея!
Баг с интересом взглянул на козака: а старик, оказывается, с характером, с крутым характером! Крюк-старший мрачно курил, уставясь в стол. Потом схватил бутылку и в третий раз наполнил чарки. Взяв свою, с видимым усилием поднялся на ноги. Тихо произнес:
— За тех, кого нет с нами, — подождал, пока и Баг поднимется для традиционного третьего тоста, провозглашаемого за всех, кто в пути, неизвестно где, кого давно не видели, а также и тех, кто покинул нас навсегда и отправился в очередное путешествие по бесконечному кругу перерождений, вырваться из коего и упокоиться в безмятежной неге нирваны суждено лишь единицам. Помолчал несколько мгновений, взглянул на Стасю – та низко наклонила голову, лица видно не было, и – выпил.
Баг немедля последовал его примеру: тост был непременный, важный тост. Еще Конфуций в двадцать второй главе “Бесед и суждений” наставлял: “Сыновняя почтительность лежит в основе почитания предков. Почитание предков лежит в основе уважения. Умеющий почитать своих умеет уважать чужих. Умеющий уважать тех, кто близко, умеет терпимо относиться к тем, кто далеко”. Поколение поколением держится и укрепляется, и память о единокровниках, ушедших в мир иной, — память обязательная, самая, быть может, главная. Тем более когда за столом сидит человек, носящий траур. Стало быть, и за неведомого ему ушедшего родича Стаей выпил старый козак, и за своего сына, который сгинул неведомо где; то ли жив – стало быть, траур невместен, толи уж нет – стало быть, и наставлений сыну отец никак не в силах дать…
— Ну а все же? — вновь спросил Баг, когда они вновь уселись, и Леопольд Степанович припал к сигарке, — Отчего вы, достоуважаемая Матвея Онисимовна, так эти газетные измышления близко к сердцу принимаете? — Стася глянула на него с осуждением, но Баг чувствовал, что, настаивая на ответе, поступает вовсе не бестактно, а, напротив, правильно, — приближает тот самый “важный-важный” разговор, о котором просила престарелая матушка есаула Крюка и который никто из его родителей так и не решался начать.
Матвея Онисимовна вопросительно, с легкой опаской взглянула на мужа.
— Да бабьи сказки! — буркнул Леопольд Степанович, упершись взглядом в тарелку с салатом из свежих помидоров и огурцов со сметаною. И Багу подумалось, что, верно, перед их приходом именно о том, заводить “важный” разговор или нет, спорили старики; оттого и был Леопольд Степанович так расстроен, что не сумел убедить супругу хранить молчание.
Крюк-старший глянул на жену и мотнул головой: давай, чего уж там…
— Так ведь, драгоценноуважаемый ланчжун Лобо… — начала было она неуверенно и замолчала.
— Так что же, достоуважаемая Матвея Онисимовна?
— Так ведь он, Максимушка-то наш, третьего дня к нашему дому приходил! — выпалила она.