— Какой ужас, — искренне сказал Богдан. — Что же с ним случилось?
— Убит в драке. Буквально пронзен насквозь.
Богдан помолчал, потом спросил:
— Языком?
Абдулла непонимающе покосился на него.
— Почему языком? Кинжалом.
— В таком случае, простите, логичней было бы запретить кинжалы, а не языки. Я смотрю, у вас тут очень многие ходят с кинжалами…
Абдулла не ответил. Богдан коротко глянул в его сторону – желваки на выбритых до синевы щеках начальника зиндана прыгали, как жабы в тесном полиэтиленовом мешке.
— Вам, высокопоставленному столичному чиновнику, — сказал Абдулла после короткой паузы, — насквозь пропитанному имперским сознанием, очень трудно понять наши традиции и нужды.
— Хотелось бы понять.
И в этот миг в кармане Богдана нежно прокурлыкала телефонная трубка.
— Простите, — проговорил Богдан и поднес трубку к уху. — Алло? Оуянцев слушает.
Ему стоило немалых усилий не перемениться в лице.
Потому что из трубки зазвучал голос Бага.
— Да, — стараясь говорить сухо и равнодушно, перебил Богдан друга. — Нет. Я в уездной управе Асланiва и разговаривать не могу. Мы созвонимся с вами позже.
Не хватало еще начинать с единочаятелем разговор! Когда его ищут, как убийцу! И тот, кто возглавляет поиски – шагает с Богданом локоть к локтю!
— Вот мы и пришли, — очень ровным голосом проговорил тут Абдулла. — Прошу вас, единочаятель. Сюда.
Сидя в просторном и почти пустом зале ожидания, Богдан вновь и вновь вспоминал встречу с Кучумом. Что-то было в ней не так.
Хотя Кучум Богдану понравился. Лицо и повадка честного, много пожившего и много повидавшего работяги. Мягкий асланiвський говорок при абсолютном знании русского наречия; искренняя озабоченность таинственным исчезновением гостей города – и не менее искренняя тревога по поводу многих прочих дел, в частности, роста межнационального напряжения и совершающихся на его основе человеконарушений… Ситуация в уезде была не простой, и морщины на лице Кучума были тому лучшими свидетелями. И лучшими свидетелями тому, что Кур-али Бейбаба действительно переживает.
И однако… однако…
Может быть, виной неприятному осадку – то, как переглядывались начальник уезда с начальником зиндана? Но как, собственно? Просто, говоря с Богданом о судьбе Жанны, Кучум взглянул поверх его головы взглядом холодным, начальственным – и тут же Абдулла произнес: «С вашего позволения, преждерожденные единочаятели, я вас оставлю. Мне нужно работать».
А что, собственно, говорил в этот момент Кучум?
А ничего, собственно. Он произнес чисто светскую, ни к чему не обязывающую фразу: «Я от всей души надеюсь, что уже сегодня ваша супруга будет найдена».
Жанна, Жанна…
Нет. Вот об этом думать – никак нельзя. Просто идет расследование. Сколько их уже было в жизни Богдана – вот еще одно. Рыдать и стонать будем позже, обнявшись, друг у друга на плече… Если, конечно, она не предпочтет это делать на плече Кова-Леви. Но об этом – тоже потом.
Почему Кучум сказал только о супруге? А Кова-Леви?
Век бы француза не видать…
Почему он не упомянул профессора? Просто потому лишь, что беседовал со мной, с мужем потерпевшей?
Почему опять пропал Баг?
Богдан, едва оставшись один, сразу попытался перезвонить напарнику. Но на звонок снова, как и утром, никто не откликнулся.
Что происходит тут, Господь Вседержитель…
Глубоко задумавшись, Богдан пропустил мгновение, когда из широких врат пошли первые пассажиры. Впрочем, даже если бы он стоял спиной и с закрытым глазами, он ощутил бы, что происходит нечто. Пропустить момент появления почтенного бека ему бы не удалось нипочем.
Сначала в зале стало совершенно тихо, заглохли все разговоры. Потом кто-то ахнул.
В полном одиночестве стоя посреди бегучей дорожки, в папахе, бурке и сверкающем панцире боевых орденов, седобородый, коренастый и чуть кривоногий, как и подобает великому всаднику, сложив мощные руки на рукояти висящей у пояса длинной сабли в ножнах с серебряной чеканкой, из сумрака медленно и величаво выплыл в зал ожидания бек Ургенча Ширмамед Кормибарсов. Он стоял неподвижно, словно статуя; но когда дорожка подъехала к неподвижному полу, едва уловимым движением истинного воина переместился на мрамор, воздел руки к потолку и страшно закричал:
— Алла-а!!!
Никто ничего не понимал, но не откликнуться было нельзя. Десятков шесть мужчин в чалмах, обретавшихся в зале, как один вскинули руки и закричали на разные голоса, кто тоненько, кто перепуганным басом:
— Алла-а-а-а-а!!
И тут, словно этот мощный всеобщий призыв распахнул некие иные, не совсем посюсторонние врата, из сумрака поплыли стоящие в строю, по стойке «смирно», копии бека – молодые и чуть постарше; все, как на подбор, великаны и герои, в бурках, папахах, со сложенными на рукоятях сабель коричневыми жилистыми руками, с острыми каменными лицами цвета загустевшего солнца.
Богдан оторопело принялся считать – и, похоже, не он один.
Богатырей в папахах оказалось тридцать три.
Пока они выплывали на свет Божий и строились на мраморной тверди, сам бек, чуть щурясь, огляделся и явно заметил Богдана. Но не подал виду и не сделал к нему ни шагу.
Построившись в круг, в затылок один другому, богатыри опять страшно и протяжно крикнули что-то – и, потрясая единомоментно вылетевшими в солнечный свет саблями, начали боевую пляску.
Описать это невозможно. Достаточно лишь сказать, что через десять минут, когда пляска подошла к концу, в зале осталось человек двадцать, или чуть более; остальные нечувствительным образом утекли куда подальше. Да и оставшиеся не сделали того же лишь потому, что примерзли к месту, не в силах сделать и шагу на ногах, разом лишившихся всякого намека на мышцы.
Потом, чеканя шаг и звеня наградами, бек пошел к Богдану. Окончательно оторопевшие люди в зале благоговейно в немом ожидании смотрели только на него. Но когда это грозное видение, этот новый Тамерлан остановился возле бледнокожего очкарика в расстегнутой на груди рубашечке и легких порточках и, вместо того, чтобы, например, пластануть его своей громадной саблей, обнял широко распахнутыми руками, а очкарик в ответ обнял Тамерлана, асланiвцы точно поняли, что настал конец света.
— Здравствуй, минфа, — сказал Ширмамед, словно мочалкой драя щеку Богдана своей жесткой бородой и натирая его, как на терке, на орденах и медалях, усыпавших бурку.
— Здравствуй, бек, — ответил Богдан, с удовольствием и нежностью хлопая Ширмамеда по твердым, как дерево, плечам бурки. — Здравствуй, ата.