Кричи «ура»!
Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет.
У ней синие глаза
И алый рот.
Смуглая кожа, гортанный звук речей
Промелькнуть во сне спешат.
Ласки Фатимы, и блеск ее очей,
И внезапный взмах ножа.
В темном подвале рассвет уныл и сер,
Все забыто — боль и гнев.
Больше не слышит приятель Филибер,
Как звучит родной напев:
В путь, в путь, кончен день забав,
В поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав,
Кричи «ура»!
Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет.
У ней синие глаза
И алый рот.
В путь, в путь, кончен день забав,
В поход пора…
Начало эксперимента: 29 марта 2007 года, 11.43.
Двое, давно покинувшие молодость, шли по аллее огромного, утонувшего в буйной весенней зелени кладбища. Не спешили. Мужчина лет шестидесяти в дорогом сером костюме и золотых очках опирался на тяжелую трость. Левая нога не слушалась — отставала, цеплялась за гравий носком модного ботинка. Мужчина не обращал внимания — привык, но быстро идти не получалось, и его спутнику приходилось сдерживать свой шаг. Этому было далеко за семьдесят, он был высок, худ и абсолютно лыс. На голой голове вызывающе торчали огромные уши. Костюм носил скромный — неопределенного темного цвета в крупную клетку. Из нагрудного кармана выглядывал кончик недорогой авторучки. Оба несли букеты, совершенно одинаковые. Сирень, большие тяжелые грозди.
Обоим приходилось бывать на этом кладбище часто — гораздо чаще, чем хотелось, поэтому они почти не смотрели по сторонам. Лишь иногда замедляли шаг возле знакомого креста, молча переглядывались, шли дальше.
Остановились возле Главного Мемориала — огромной темной пирамиды, окруженной сотнями надгробий без оград. Мрамор, серая «крошка», потускневшее золото, скромная «бронзянка», скрещенные кости и «адамовы головы» на эмалевых овалах.… Кресты, кресты, кресты… Тот, кто был постарше, кивнул, и оба прошли к самому высокому, блестящего черного гранита. Золотые буквы, еще не успевшие потемнеть и осыпаться, ярко горели на майском солнце. «Михаил Гордеевич Дроздовский. 1881–1954». Тот, кто был моложе, прислонил трость к массивном камню «голгофы», выпрямился. Руки по швам… Смирно!..
— Не скажу, что любил, — резко бросил ушастый. — Но вождей не обязательно любить. Без него совсем кисло стало. Плохо! Уходим, Сережа, уходим — в Небесный поход!..
Мужчина в сером костюме, молча кивнул, взял в руку трость, не удержал… качнулся. Твердая сухая рука сжала его локоть, поддержала. Тот, кого называли Сережей, виновато улыбнулся:
— Всю жизни был инвалидом. С детства — очки, теперь… Спасибо, Василий Михайлович!
— Кто бы жаловался! — старик фыркнул, дернул подбородком в сторону долгого ряда могил. — Им жаловаться надо, не вам. Они и хромать не могут. Не гневите Бога, полковник!
Дальше шли молча, не останавливаясь. Задержались лишь возле серого надгробия под массивным крестом с заметным издалека изображением Тернового венца. Букеты увядших цветов, старый венок у подножия… «Генерал от инфантерии Марков Сергей Леонидович. 1878–1935». Ушастый неодобрительно покачал головой.
— И здесь розно лежим. Удельные княжества! Там Дон — тут, понимаете ли, Кубань. Где угодно, только не рядом. А мы еще удивляемся, что продули! Вот она наша Россия — Сережа. Все, что уцелело…
— Это вы гневите Бога, ваше превосходительство, — за толстыми стеклами очков мелькнула невеселая усмешка. — От «красных» и такого не осталось, им своих из рвов по косточке доставать приходится… Наши, между прочим, тоже отдельно. Места не хватило, вы же знаете.
Старик не ответил, шевельнул плечом. Дальше шли, уже не оглядываясь — цель была близка. Ушастый спешил. Полковник Сережа старался не отставать, трость тяжело вдавливалась в гравий, на висках проступили капельки пота…
— Ну, вот… Считайте, дома.
Еще один крест — темно-красного, в цвет засохшей крови, гранита. «Партизанам Юга России. Дон. Кубань. Терек. Каменноугольный бассейн». Скрещенные кости, «адамова голова». Длинный ряд фамилий на плите…
Стояли молча, долго. Старик незаметным движением вытер влажные глаза.
— А знаете, чего сейчас пишут? — почти что выкрикнул он, пытаясь преодолеть смущение. — Пиитишка краснопузый вирш сочинить изволил. Про нас, про это кладбище. «Все-таки — русские. Вроде бы — наши. Только не наши скорей, а ничьи…» Вот, извините за непотребное слово, сволочь!
— Они тоже проиграли, — полковник вновь усмехнулся, на этот раз не скрываясь. — Господа мак-си-ма-лис-ты. Теперь пытаются делить Россию. Как они изволят выражаться, «которую мы потеряли». Они потеряли — не мы… Ну, пойдемте? Это рядом…
* * *
На могиле не было камня. Зеленая трава, невысокий деревянный крест, аккуратные буквы «серебрянкой»: «Капитан Филибер. 17. III. 1958».
Ушастый замер, сглотнул, попытался что-то сказать. Сдержался. Стоял долго, не двигаясь, казалось, даже не дыша. Наконец, резко вскинул голову:
— Ну, с ним все ясно. Но вы-то, Сережа, куда смотрели? Еще бы написали: «земгусар»! Ни фамилии, ни звания, ни года рождения, ни…
— Николай Федорович так распорядился, — полковник отреагировал удивительно спокойно. — Только «Филибер» — и дату смерти. И еще сирень посадить — сорт «Моника Лемуан». Крест — это уже Ольга Станиславовна настояла. А «капитан» — я.
— Сирень? Ах да!..
Ушастый положил букет подножию креста, полковник последовал его примеру. Помолчали…
— А знаете, Сережа, когда вы позвонили мне в Новочеркасск, в госпиталь, — старик заговорил негромко, неуверенно, будто опасаясь собственных слов. — Когда сказали, что Филибер… В первый миг я… Нет, не обрадовался, не посмел бы. Но почувствовал, прости Господи, кубыть расстрельный приговор отменили. Не удивляйтесь! Филибер считал, что с его смертью Мир исчезнет. Может, и шутил, с него сталось бы. Но я-то почти поверил! И ждал… Стыдно признаться, конечно. Как такое может быть? Один человек — и Мир… Хотя в наше время с этими… ядерными бомбами…
— «Ядрёными», — полковник вздохнул. — Николай Федорович их именно так величал, у меня теперь на лекциях с языка срывается. А еще заставляю курсантов мощным прыжком подбрасывать тело на три метра и хвататься за горизонтальный сук… Вы что, Филибера не знали, Василий Михайлович? От его шуточек сам Марков плакал. Мир исчезнет! Нет, нет! Николай Федорович был оптимистом…
Двое стояли у деревянного креста под ясным безоблачным майским небом в котором незаметно для людских глаз таяли черные ромбы и серые, в цвет закаленной стали, квадраты. Тихий ветер, запах сирени…
— Оптимистом… — ушастый тоже вздохнул, провел рукой по мокрому лицу. — Всю жизнь с ним ругались, с оптимистом. Он же, Сережа, был уверен, что мы не проиграли! Представляете? Чушь какая! Мы что, сражались за диктатуру то-ва-ри-ща Фрунзе? Вот она, наша Россия — Донской монастырь! А эти… Слыхали, хотят орлов на кремлевских башнях пентаграммами заменить? Да я лучше снова в Сальские степи уйду!