Декламацию Бурлюка и Крученых я пресек. Запретить Маяковского не решился.
— Дантова ада кошмаром намаранней,
громоголосие меди грохотом изоржав,
дрожа за Париж,
последним на Марне
ядром отбивается Жоффр…
Читал Хивинский отменно. Легкий акцент, скользивший в его обычной речи, пропадал без следа, слова падали четкие, совершенные, изысканно-холодные. Форма примиряла с содержанием. Даже полковник Мионковский, приходивший в ужас от одного упоминания «современных», слушал внимательно, не пропуская и звука. Густые брови сдвинулись к переносице, огромная ладонь уютно устроилась в седой бороде…
— В телеграфах надрывались машины Морзе.
Орали городам об юных они.
Где-то на Ваганькове могильщик заерзал.
Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене…
Показалось, что я ослышался. Это что, Маяковский? Писалось три года назад, сейчас — январь 1918-го, факельщики двинутся по мюнхенским улицам только через несколько лет. Их главный пока даже не подозревает о грядущих «факельцугах», задыхаясь от иприта где-то на Западном фронте…
Поэт! Опасные они люди, поэты.
— Теперь и мне на запад!
Буду идти и идти там,
пока не оплачут твои глаза
под рубрикой «убитые»
набранного петитом…
Нам пока не идти на запад. Там — войска Антонова-Овсеенко, там черноморские моряки, высадившиеся на побережье Азовского моря. На север тоже нет хода, на севере Сиверс и его балтийцы, прочно занявшие Каменноугольный бассейн. На востоке — заснеженная степь до самого Царицына, где собирает войска будущий диктатор Северного Кавказа Автономов.
Можно только на юг. Но там нас не слишком ждут. Для «максималистов», будущих «красных», мы — «кадеты». Для тех, кто на юге, для Войска Донского и Алексеевской организации мы…
И в самом деле, кто мы для них?
— Ну, не понимаю, господа! — лапища Мионковского оставила в покое бороду, скользнула по расстегнутому тулупу. — Зачем так уродовать слова? Конечно, когда-то и Надсон казался чем-то из ряда вон, но такое… Нет, нет, не мое!
Бой позади — внезапный, короткий, почти бескровный. Красногвардейский отряд предпочел сдаться, услышав лихое гиканье нашей импровизированной конницы. Хивинский все-таки молодец.
— Ну, тогда вам, Леопольд Феоктистович, Ломоносова должно читать, — меланхолично парировал поручик. — Вот-с, обратитесь к Николаю Федоровичу, он, как и вы, истинный ретроград.
Интересно, как там дела у фольклориста Згривца? Сил у него побольше, но и противник серьезнее — красные казаки Подтёлкова. Зато у штабс-капитана — бронеплощадка, страшная и ужасная «Сюзанна ждет!» Поэтому я и рискнул, взял с собой батарею вместе с Мионковским, нашим Рere Noёl.
— Что? — наконец, сообразил я. — Ломоносова? «Борода предорогая, жаль, что ты не крещена…»?
Леопольд Феоктистович смущенно заерзал. За седую бороду его и прозвали Рождественским Дедом. За нее — и за то, что в отряд он пришел аккурат в сочельник, причем с большим и тяжелым мешком.
В мешке была тщательно проложенная ветошью артиллерийская оптика. Подарок пожилого отставника, помнившего еще Шипку и Шейново, оказался очень к месту.
Я поглядел в белое, затянутое льдом окошко. На войне — перерыв, до утра можно не спешить. Хоть Маяковского читай, хоть Ломоносова, хоть Андрея Вознесенского. Всяческие «янки» при дворе осчастливленных ими Артуров предпочитали Высоцкого, но гитары в хате не оказалось, да и отвыкли мои пальцы от «трех аккордов».
Ладно…
— Тоже современное, — объявил я. — Современней некуда.
…Только через девять лет напишут.
— Зато почти про нас с вами. Даже погода соответствует.
Я вновь покосился на заледенелое окно. Партизанить в зимней степи — тот еще бал-маскарад. А впереди — февраль, страшный месяц «Доживи до весны»…
— Широки просторы. Луна. Синь.
Тугими затворами патроны вдвинь!
Месяц комиссарит, обходя посты.
Железная дорога за полверсты.
Рельсы разворочены, мать честна!
Поперек дороги лежит сосна.
Дозоры — в норы, связь — за бугры, —
То ли человек шуршит, то ли рысь…
В будущем Ледяном походе корниловцы станут шарахаться от железных дорог, переходя их с боем, словно партизаны Ковпака. Мы поступали наоборот. Угля и паровозов у Каменноугольном бассейне хватало с избытком, а бесконечная паутина «железки» позволяла без особого труда исчезать на целые недели — как бы ни надрывались в телеграфах машины Морзе — появляясь там, где нас не ждали.
Приходилось думать и о будущем. Конница у нас уже была, немного, конечно, всего три десятка сабель…
— Эх, зашумела, загремела, зашурганила,
Из винтовки, из нареза меня ранила!
Ты прости, прости, прощай!
Прощевай пока,
А покуда обещай
Не беречь бока.
Не ныть, не болеть,
Никого не жалеть,
Пулеметные дорожки расстеливать,
Беляков у сосны расстреливать…
А еще мы начали устанавливать трофейные «максимы» на обычные сани. Выходило недурственно. По первой весенней траве побегут и рессорные тачанки-ростовчанки — пулеметные дорожки расстеливать.
— Отменно, — констатировал поклонник кубо-футуризма. — Только… Николай Федорович, беляки — это зайцы? Или… Мы?
* * *
А еще он… А еще я временами начинал поглядывать на мир за стеклом с определенным сомнением. Не факт существования беспокоил — вот он факт, тронь рукой, не вселенские непостижимые законы, Эверетт с ними со всеми. Мир, маленький и совершенный, внезапно оборачивался чем-то слишком знакомым, до тошноты привычным. А сомневался я в том, стоило ли вообще огород городить, если и в этой Вселенной приходилось упираться лбом даже не в воспетую классиками «историческую необходимость», а в нечто более ординарное, зато куда как конкретное. Скажем, данный китель цвета хаки…
…«Морозовской» первосортной диагонали, хорошо пригнанный, пахнущий утюгом и одеколоном. Серебряные погоны с двумя просветами, светлые аксельбанты, на правой стороне — знак Академии Генерального штаба. Еще выше — красный Владимир, правда, без мечей.
Великолепие несколько портили штаны. Не брюки, а именно они, в полоску и чуть коротковатые. По-видимому, по этой причине Китель пытался прятать ноги под стол.
— Господин… а-а-а… Кайгородов, а имеются ли у вас документы, удостоверяющие вашу службу в… а-а-а… Российской императорской армии?
В руке Китель вертел ножик для разрезания страниц. Привычное оружие!
— Не имеется, — честно признался я. — В Императорской — не служил. Но сейчас речь не обо мне…