— И каков удельный импульс такого двигателя? — жадно спросил Королев.
— Примерно четыре тысячи секунд, — сказал Дикунец. — Тяга тоже невелика, всего двадцать пять граммов, потребляемая мощность такого двигателя восемь ватт.
— Недостаточно, чтобы обеспечить разгон космического корабля, — прикинул конструктор.
— Связка таких двигателей имеет более высокие характеристики, — пояснил Дикунец. — Корабль двигать ей не под силу, оптимальный блок состоит из двенадцати таких игрушек, далее характеристики резко ухудшаются, а потребляемая мощность возрастает. Космический корабль они, конечно, не потянут, а вот для ориентации спутника или коррекции его орбиты можно использовать запросто.
Некоторое время Королев, не моргая, смотрел на инженера.
— Так ты считаешь, что это обломки спутника? — Круглое лицо Королева стало строгим и недоверчивым. — Обломки, которые обнаружены до войны, являются искусственным спутником планеты? Ты действительно так считаешь, Иван?
Дикунец смутился.
— Я фантастики не пишу, — краснея, сказал он. — Вы из меня, Сергей Павлович, Беляева не делайте. Это действительно ионный двигатель. Вы меня спросили, где он мог применяться, я и прикинул где.
— Пойдем покажешь, — решительно сказал Королев.
Только очень пытливый ум мог распознать в окислившихся остатках двигательную установку. Однако, идя путем, которым шел Дикунец, Королев понял, что тот прав.
Откинувшись в кресле, Королев некоторое время внимательно рассматривал разложенные на рабочем столе металлические части того, что когда-то было двигателем и работало, черт побери, продуктивно работало!
Получалось, что когда-то в незапамятные времена, может быть, еще во времена Бородинского сражения, или битвы русских со шведами под Полтавой, или даже еще раньше, над Землей наматывал витки загадочный спутник. Для чего он предназначался? Для того чтобы наблюдать за жителями планеты? Или он обеспечивал связь между инопланетными резидентами, разбросанными по различным материкам и государствам? Впрочем, это было уже несущественно. Главное, что спутник был запущен, и совсем не важно кем — инопланетянами или стертой с лица Земли временем или катаклизмами могущественной цивилизацией, существовавшей до новой эры.
— Слушай, Иван, — сказал конструктор. — А ведь ты такое открытие сделал, оно ведь Нобелевки заслуживает, не меньше!
Дикунец порозовел.
— Только, брат, не получишь ты Нобелевки, — безжалостно продолжил Королев. — При нашем режиме секретности орден ты еще можешь на грудь получить, но ведь не больше. Засекретят все это так, что потом сам будешь бояться — не разговариваешь ли ночью, не сделал ли лишней записи в своем дневнике. Только не говори мне, что работаешь не ради славы и почестей, это ведь хорошо, если слава и почести приходят к тем, кто их действительно заслужил, а не к тем, кто не знал рабочих мук и озарения.
С этими мыслями он возвращался на полигон, где безвестные инженеры и работяги ковали ракетный щит страны. Приглушенный рев мотора не давал сосредоточиться, Королев недовольно морщился, потом удобно прилег лбом к круглому и холодному иллюминатору и незаметно задремал.
Хороший сон снился Сергею Павловичу Королеву, из прошлой его, тогда еще счастливой жизни. Снился Сергею Павловичу Узун-Сырт, колышущиеся от ветра стенки палаток, худые лошади тащат в гору планеры, смуглолицый высоколобый Серега Люшин весело кричал:
— Серега! Я тут грека с погребком нашел! Какой у него розовый мускат, Сережа! Пальчики оближешь и вместе с мускатом проглотишь!
Проснулся он от осторожного прикосновения к плечу. Невысокий плотный летчик, чем-то неуловимо напоминающий черноморского краба-бокоплава, стоял рядом.
— Сергей Павлович, — растерянно сказал он. — Радио-грамма!
— Что? — не понял спросонья Королев.
— Радиограмма на борт поступила, товарищ Королев, — громко сказал летчик. — Житкурский лагерь накрылся!
Козинцев оказался неплохим помощником, только пользы в том Александру Бабушу было мало. Свидетелей, которые бы видели непонятные летательные аппараты или хотя бы что-то слышали о них, установить Бубушу не удалось, да и никаких особых, а потому кажущихся странными событий в районе не происходило. За неделю Александр Бабуш повстречался не с одним человеком, используя в качестве прикрытия удостоверение московского журналиста. Узнав, что перед ними журналист из Москвы, люди торопились рассказать о недостатках в снабжении, отсутствии должного количества угля на базах потребсоюза, да мало ли каких забот и претензий к местному начальству накопилось у местных жителей, и все они считали, что претензии эти должны обязательно разобрать Москва и непременно в курсе их бытовых забот должен быть вождь. Многие так и просили Бабуша: «Доложите, Александр Николаевич, товарищу Сталину, пусть он узнает!», по наивности своей полагая, что раз Бабуш московский журналист, то в Кремль он входит свободно, а к товарищу Сталину двери в кабинет раскрывает если не ногой, то телефонным звонком.
Бабуш так и доложил по поселковой радиостанции в управление, что ничего особенного в районе не происходит, обстановка нормальная, рабочая обстановка, а потому оперуполномоченному Бабушу здесь делать нечего, только время напрасно тратит, а между прочим, ему со странниками разбираться надо, да и исчезновение агентессы давало почву для довольно мрачных предположений — пристукнули странники старушку Зою, которая докладывала об их грязных делишках. Начальство Бабуша выслушало, но резонно заметило, что Александр Николаевич, похоже, хлебнул воздуха свободы в горных районах, вот этот самый воздух, значит, и бросился ему в голову, заставляя забыть о субординации. Известно ведь, что начальство всегда лучше подчиненных знает, что именно им делать надо, а уж московское начальство деятельность Бабуша и его начальства вообще на два года вперед распланировало, нечего, значит, о старушках разных плакаться, такая уж у старушек печальная участь — все, значит, в землю ляжем, все, как говаривал великий поэт, прахом будем,
Козинцев, слушая этот бестолковый разговор, весело ухмылялся и все потирал культю — последнее время Ивана Тимофеевича донимали фантомные боли. Все ему казалось, что несуществующая кисть руки у него болит. Бабуш про такое слышал, но сам, слава Богу, не испытывал. Но Козинцеву он сочувствовал — ничего хорошего в таких болезнях не было.
Наконец начальство успокоилось, еще раз порасспрашивало условными кодами о положении дел в районе — голос был далеким, словно Бабуш им с Луны докладывал, а в эфире свистело и хрипело, а потом голос начальства вообще затерялся в этом пространственном безобразии, оставив Бабуша в полном недоумении — возвращаться ему в область или еще немного погодить.
— Такие дела, Ваня, — растерянно сказал Бабуш. — Придется завтра еще раз на связь выходить.
Я думал, только у нас такой бардак, — невозмутимо сказал Козинцев, поглаживая отсутствующую кисть руки. — оказывается, в вашей епархии то же самое наблюдается. Ноты не расстраивайся, — с легкой усмешкой добавил он. — Тебе на пользу деревенская жизнь. Вон какой землистый приехал, а сейчас, Николаич, в тебе кровь заиграла, румянец на щеках гуляет, еще немного — и по бабам пойдешь. У нас тут одиноких много, после войны прежние мужики за Одером остались, а новые так и не приехали, не манит их, Саша, сибирское приволье.