— Кто-то ведь должен, — хмуро сказал Бабуш.
— Вот-вот, — в тон ему подхватил майор. — Пусть и лезет кто должен. А у тебя работа серьезная, тебе еще весь материал воедино собрать надо. Волоса и этого переводчика скоро в Хохляндию этапировать, а у тебя еще концы не связаны. Ты пойми, раньше война была, поневоле приходилось шкурой своей рисковать. Но сейчас-то можно и повременить. Без тебя ретивых охотников достаточно найдется, тех, кто на фронте не был, а здесь шпионов искал. И ведь находили, Сашок, я сам видел, как диверсионные группы на бумаге формировались. А эти ребятки за свою бурную деятельность орденки да медальки на грудь хватали. Такие же боевые, как и у тебя, между прочим. Вот пусть они сейчас их и оправдывают.
Возможно, что в чем-то Коротков был прав, только вот правда эта Бабушу не нравилась. Уж больно цинично майор излагал свои соображения. Жизненная позиция в них проглядывала. Майор госбезопасности Коротков старался своей жизнью не рисковать, потому он, наверное, и скакал по всей стране, нигде подолгу не задерживаясь. Ум у него, конечно, был живой, но чересчур уж прагматичным казался оперуполномоченному майор Коротков. Если отбросить словесную шелуху, в которую майор искусно обряжал свою идею, то предлагал Коротков отсидеться в сторонке, пока другие из огня каштаны таскают. А Бабуш так не умел. На фронте в самые рисковые операции со своей разведротой Бабуш шел лично: пропустить рисковый поиск — значило потерять авторитет среди боевых товарищей, да и не в авторитете, конечно, дело, просто прятаться за чужие спины Бабуш не научился, а тут ему предлагали труса праздновать, если смотреть на все сказанное Коротковым прямо. Душа этого не принимала, хотя и понимал Александр Николаевич, что Коротков в общем-то прав — предприятие намечалось рискованное, но ведь для того Бабуш и погоны надевал, чтобы рисковать при необходимости своей шкурой.
— Ну смотри, — сказал Коротков, сидя на столе и покачивая ногой в начищенном до зеркального блеска сапоге. — Вольному, как говорится, воля. Это только говорится, что на собственных ошибках учатся только дураки. На самом деле все учатся на собственных ошибках, чужой опыт как-то игнорируется. Наверное, все считают, что у них осечек не будет. Дерзай, Саня, потом мои слова вспомнишь, да, может быть, поздно будет. А я попрощаться зашел. Уезжаю.
— Далеко? — с недоверием поинтересовался Бабуш.
— В Среднюю Азию, — неопределенно сообщил майор. — Пока в командировку на несколько месяцев, а там и перевод устроят. По крайней мере мне это твердо обещали.
— Жарковато там, — посочувствовал Бабуш, задумчиво перебирая бумаги на столе.
— Не жарче, чем здесь, — сказал Коротков. — Это же окраины, Сашок, а на окраинах всегда спокойнее. Да и к национальным кадрам относятся терпимее. Ферштеен?
Прозрачный намек был понятен Александру Николаевичу. Смывался майор Коротков, в очередной раз элегантно уходил из дела, в котором почувствовал определенную опасность для себя.
— Когда уезжаешь?
— Послезавтра, — сказал Коротков. — Начальство дало день на сборы и проводы. Проводы сегодня вечером. У тебя встреч с осведомителями нет? Тогда в семь часов в столовой парфюмерной фабрики.
Он встал и неторопливо направился на выход. Бабуш проводил его взглядом и снова уткнулся в бумаги. На Короткова он не злился — с чего бы. Просто не принимал он жизненной позиции этого, несомненно, очень способного человека, который всю жизнь свою построил так, чтобы не попасть в неприятности. Коротков был уникумом. Он пережил тяжелые годы становления органов после гражданской войны, дрался с басмачами и бандформированиями в Средней Азии и Закавказье, пережил благополучно время первых чекистских процессов, проведенных наркомом Ежовым, сумел уцелеть во времена Берии, который так жестко искоренял ежовщину, что мало кто из старых кадров сумел уцелеть, а тем более остаться в должности. Да и война с немцами была тяжелым периодом в деятельности органов. Не распознал своевременно врага, значит, сам являлся двурушником и пособником. Способность Короткова уцелеть в самых разнообразных передрягах удивляла Александра. Грешным делом Бабуш даже подумал однажды, что именно таким должен быть шпион, работающий на противника в органах внутренних дел. Но думать о Короткове как о шпионе было глупо. Два ордена Красного Знамени и орден Красной Звезды говорили сами за себя, и получены они были отнюдь не за организацию процессов или выявление активных троцкистов в пролетарской среде. Нет, Бабуш продолжал испытывать к Короткову странное уважение. Как к специалисту. Как человек Коротков его уже не интересовал. Правила тайных боев были жесткими, и выиграть можно было лишь не жалея себя самого, поэтому трусливая осторожность Короткова Бабушу претила. Привыкнув на фронте рисковать, не задумываясь о собственной жизни, Бабуш перенес свое отношение к делу и попав в органы государственной безопасности.
Все это — может, немного сумбурно, — Бабуш под воздействием выпитого на проводах и высказал Короткову. Майор цепко и внимательно оглядел его, неторопливо достал из кармана бриджей коробку «Москвы», размял папиросу, неспешно прикурил ее и с легким сожалением сказал:
— Щенок ты еще, Сашок. Но не то обидно, что щенок, обидно, что со своей горячностью ты настоящим сторожевым псом стать не сумеешь.
Помолчал немного и, не глядя на Бабуша, сказал:
— Думаешь, перед войной никто ничего не понимал, когда процессы всякие пошли? Понимали, дружок, хорошо все понимали. Мясорубку главное запустить, дальше она всех перемелет. Был у меня дружок перед войной. Игорек Кедров. Тридцать лет, член ВКП(б)… Папа его в гражданскую в НКВД работал, членом коллегии был. Игорек горячим был. Вроде тебя. Вот и начал он вместе с товарищем своим Голубевым в разные инстанции о беззакониях писать. Ну и дописались, конечно. В тридцать девятом их обоих арестовали, а в январе сорокового к стенке поставили. Папу принципиального лейтенантика тоже арестовали.
Ему не помогло даже, что суд его оправдал. В сорок первом его в тюрьме безо всякого приговора расстреляли. А я вовремя на Украину перевелся. Вот и уцелел. — С отвращением осмотрев папиросу, Коротков с силой швырнул ее в кусты перед входом в столовую. — Понимаешь, Сашок, я ведь всегда считал, что риск должен оправданным быть. Ты, понятное дело, у тебя от одного только подозрения о тайне ноздри, как у ищейки, шевелиться начинают. А я другое вижу. Опасная это тайна. Одно только знание о том, что такая тайна существует, человеку боком вылезти может. А уж если он к ней причастен каким боком будет… Трудно уцелеть, Сашок, когда на тебя государство навалится, когда тебя в мелкую муку молоть станут.
— Да с чего ты это взял? — с досадой сказал Александр. — Я тебя очень уважал, Никодим Николаевич…
— А теперь, значит, не уважаешь? — криво усмехнулся Коротков.
— А теперь просто не знаю, как к тебе относиться, — упрямо закончил Бабуш. — Я так понимаю, что все тайны для жизни опасны, но ведь лезть-то надо. Может, это такая штука, что она жизнь всего мира перевернет! Ты только прикинь, если они и в самом деле с других планет? А там обязательно коммунизм уже, это ж сколькому они нас научат! Да само понятие, что они существуют, оно ведь тоже человеческое сознание перевернет, людей от поповщины разной оторвет, от религий ненужных. Да только из-за этого рисковать надо!