Лекс не вникал в смысл его слов. Оскорбляет? Ха! Ну, пусть потешит себя перед смертью. Это не имеет отношения ни к Лексу, ни к его маме — просто набор звуков, которыми противник хочет его отвлечь. Вот сейчас рассчитывает, что солнце ослепит пацана. Не будем обманывать ожиданий. Лекс дернул головой и прикрыл рукой глаза.
Убийца бросился на него.
Лекс отступил в сторону, но противник не потерял равновесия, извернулся со звериной ловкостью. Он был как панцирный волк Пустоши.
А потом мысли ушли и тело стало действовать самостоятельно. Лексу приходилось нелегко, убийца был быстр и очень силен; если подпустить его близко, с ним не совладать. Но противник злился, горел нетерпением, и это работало на Лекса. В какой-то момент он очутился позади убийцы. Кольнуло ужасом: что, вот сейчас?! Но противник уже оборачивался, и Лекс, не закрывая глаз, ударил его ножом в шею. Мужик пошатнулся, зажал рану.
— Не убивай, — прошептал он, — парень, пощади!
Рука Лекса не дрогнула.
Он не помнил момент, когда покидал арену. Не видел, как убирали труп. Сел на пол в раздевалке и заметил, что до сих пор сжимает нож. Мастер-наставник опустился рядом, хлопнул по плечу:
— Молодец, курсант! Красиво дрался!
— Спасибо.
Что чувствует человек, отнявший чужую жизнь? Облегчение, звенящую пустоту. И счастье.
К вечеру жара спа́ла. Пока кабина отдавала тепло, было терпимо, а вот когда остыла, Артур начал зябнуть, да и все продрогли. На вопли Шкета, умоляющего выдать хоть какую-нибудь ветошь, чтобы укрыться, конвоиры не реагировали. Артур надеялся, что ночевка будет под открытым небом, тогда он попытается сбежать. В благородство омеговцев Артур не верил, а перспектива, описанная Остряком, не радовала. Какая разница: быть пристреленным, пытаясь освободиться, или сдохнуть, защищая чужие интересы.
Когда холод стал невыносимым, пленники сгрудились в кучу, подобрали с пола тряпку и обмотались ею. Артур чувствовал напряженную спину Ломако; прижавшийся к правому боку Жбан мелко дрожал и скрипел зубами.
Дернувшись, грузовик затормозил. Шкет оживился, высунул из-под тряпки голову — ждал, что выпустят. Даже Ломако, застывший камнем, пришел в движение.
На улице переговаривались омеговцы, появился еще один голос — неразборчивый, скрипучий. Хлопали двери, то взрыкивал, то замолкал танкер. Наконец громыхнул замок, двери распахнулись, и в салон втолкнули двоих тощих ободранных парней. Даже в темноте было видно, что у одного из них под носом кровь. Метнувшись в угол, парень растер запястья, оглядел пленников исподлобья и скрестил руки на груди. Второй как рухнул кулем, так и валялся. Осмотревшись, первый сел возле друга на корточки, потрогал его шею и вздохнул. Других пленников он демонстративно не замечал. Обеими руками взъерошил волосы, вцепился в оконную решетку, подтянулся и заорал:
— Мы что, рабы? Мы вольные, дети вольных! Эй, слышите? Шакалы! Дерьмо ползуновье! — Сплюнул и уселся, прижавшись спиной к стенке. Лицо его было бугристым, будто обожженным. Потер расквашенный нос, скривился. Его товарищ в себя так и не пришел. — Что вылупились? — Это должно было прозвучать гордо, но получилось жалобно, как будто мальчишка собирается зареветь.
— Ну шо ты лютуешь, хлопэць? — проговорил Ломако с сочувствием. — Мы-то тебе не вороги.
Мальчишка вскочил, оскалился, точно брошенный в клетку волчонок:
— Мы им все время помогали, а они… налетели, все разворотили, постреляли всех! — Он задышал часто, шумно и отвернулся.
— Кто «мы», кто «они»? — полюбопытствовал Шкет.
— Они. — Мальчишка пнул стенку кузова.
— А «мы»?
— Вы не поймете. — Он махнул рукой и принялся теребить латаную-перелатаную куртку с бахромой на рукавах; на ремне болтались кожаные косички, украшенные клыками панцирных волков. — Вы привыкли жить под кем-то, мы, — мальчишка гордо вскинул голову, — нет.
— Тут такое дело… — заговорил Шкет. — Сегодня в обед на нас напали кетчеры. Омеговцы отбились и связались со своими. Потому вы теперь в немилости.
— Но мы-то при чем?
— Это ты им, — Шкет кивнул на кабину, — объясни.
— А куда хоть едем? — спросил мальчишка, шмыгнув носом-картошкой.
— Нихто нэ знае, — пророкотал Ломако и уставился на серебристый квадрат лунного света, льющегося в окно.
Видно, что мальчишка у бандитов недавно, ершистый, бредит свободой. Но проходит несколько сезонов, и такие гордецы превращаются в убийц с мутными глазами.
Артур замерз, вернулся под тряпку к Шкету и охраннику. Ему повезло меньше других — взяли полуголым, в майке. Благо, мокасины успел обуть. Ломако был одет в старую, заплатанную на локтях кожаную куртку и ношеные штаны, остальные — в рубахи из плотной ткани.
Замычал, заворочался второй парнишка, оглядел пленников непонимающе и схватился за бритую голову. Первый метнулся к нему, помог сесть и изложил суть проблемы.
— Давайте попытаемся поспать, что ли? — предложил Шкет и растянулся прямо на железном полу.
Уснуть Артур не мог: трясло, ребра ныли, голова болела. Он раз за разом переживал события последних дней, свое предательство, пусть и невольное, — так и этак мысленно менял прошлое, «отменял» убийства и снова возвращался в холодную реальность.
Когда удалось вздремнуть, явился батя — до синевы бледный, с удавкой на шее. Пухлые губы разбиты, глаза глядят из-под кустистых бровей строго, с осуждением: «Что ж ты так, сын? Чего тебе не хватало? Я — дрянной человек? По-другому, Артур, в нашем мире не выжить: или ты сожрешь, или тебя сожрут. Вот ты хороший парень, верный друг, и потому валяешься здесь, а мог бы нежиться с девчонкой в кровати. Нужно быть сволочью, сын. Потому что иначе сдохнешь, запомни! Думаешь, все, что у нас было, легко дается? Не-е-ет! Это все для тебя делалось, с собой ведь богатство в землю не унесешь, а ты… Э-эх!» — махнул рукой и отвернулся. И вдруг черты его лица заострились, нос вытянулся, почернел, прорезались клыки… Мгновение, и вот уже не батя — пустынный шакал скалится, щелкает челюстями. Подбирается, прыгает…
Артур проснулся. Сердце колотилось, как молот о наковальню.
На улице занимался рассвет — самое холодное время. Стуча зубами, Артур встал, осторожно переступил через Шкета. Юные кетчеры дрыхли, обнявшись, мальчишка с разбитым носом всхрапывал. Потирая холодные плечи, Артур выглянул в окно — рост позволял не подниматься на носки. Здесь, на юге, трава уже выгорела, и до горизонта простирались рыжеватые холмы, а вдалеке, подернутые серым маревом, маячили скалы. Старая жизнь отступала, освобождая место новой. Где-то там, в горах, — замок Омега…
Серое марево оказалось дымом. От трассы влево забирала узкая дорога и вела к поселку нефтяников Южного братства. Огромные трубы, на фоне которых дома казались игрушечными, подпирали небо. Странно было ехать неизвестно куда мимо чужой мирной жизни, трубопровода, мастерских, лачуг, мусорной кучи, где рылись мелкие мутафаги.