«Лукиченко, сука, настучал! — возникла в мозгу уверенная догадка. — То-то он, козел, лебезил, про монеты выспрашивал... Ах я, дурак набитый! Он же телефон тот проклятый на бумажке с монетами видел! Так вот почему нас накрыли. Поделом тебе, раззява! Ребят только вот жалко».
Вслух же Александров устало заявил:
— Все эти домыслы, товарищ подполковник, — сущий бред. Простите, но мне очень плохо. Поэтому прошу отпустить меня... Хотя бы в камеру. Или вызовите врача.
Каминский, внезапно взбеленившись, заорал:
— Я тебе сейчас вызову врача, п...!
Не слушая подполковничьих откровений, Николай бесстрастно, не вставая с табурета, слегка нагнулся и выложил на ковролин прямо под ноги начальника, опешившего от такого свинства, полупереваренные остатки ужина, съеденного несколько часов тому назад. Каминский даже задохнулся и на несколько минут потерял дар речи, а снова обретя его, схватился за трубку телефона:
— Неверовский? Вызови-ка ко мне в кабинет Наталью Павловну! И пусть свои причиндалы медицинские прихватит... Сейчас тебя, Николай, домой отвезут. Побудешь пока под домашним арестом, подумаешь о делах своих незавидных. И чтобы мне без глупостей: попробуешь отлучиться хоть на минуту — мигом запру!
— Можно? — В дверь, вежливо постучав, вошла фельдшер медсанчасти Наталья Павловна Нехаева, женщина добрая и бесконечно жалостливая.
* * *
Длинный звонок в дверь вырвал Дракона из сладкой дремы, в которую он, обычно поднимавшийся с рассветом, впадал сразу после завтрака, словно и впрямь был рептилией. Примерно минуту Павел Михайлович обдумывал, кого это могло принести в такую рань, особенно без предварительной договоренности. Телохранителей и прочей челяди в его скромной двухкомнатной квартирке на удице Энергетиков не бывало отродясь — старый вор больше всего в жизни ценил традиции и не желал уподобляться нынешним скороспелым «апельсинам», поэтому пришлось, хоть и нехотя, выбираться из кресла с уютным пледом и ковылять в прихожую. По дороге, повинуясь какому-то внутреннему позыву, Дракон сунул руку в узкую щель за шкафом и извлек потертого, видавшего виды «тотошку», тут же перекочевавшего за опояску стареньких пижамных брюк на спине.
Звонок трезвонил, не умолкая ни на секунду: от такой трели обычно добра не жди, но Дракон, побывавший за свою длинную жизнь во всяких передрягах, следовал вековечному закону российской тюрьмы из трех «не», поэтому открывал на любые звонки. Правда, принимая необходимые меры предосторожности.
За обитой стареньким дерматином дверью без глазка, незаметно для посторонних скрывавшей за своей невзрачной оболочкой надежный стальной лист, который не взял бы иной автоген, не говоря уже о хитром замке, обнаружилась одна из драконовских шестерок, обладавшая, впрочем, тянущим на более крупную масть потенциалом, — Гуня Тараторка.
Завидев недовольного патрона, парень затараторил, словно торопясь подтвердить свое меткое погоняло:
— Шеф этот с «рыжевьем» и другие менты ОМОН тоже только что каких-то повязали Серега Маленький видел он там у подъезда в старом «ушастом» сидел всю ночь как только они появились с другой стороны дома шухер был шмаляли из зингеров и шпалеров но Серый не пошел побоялся спалиться вывели двоих и в луноходы разные запихали как только увезли...
— Не части ты, Тараторка! — прикрикнул Дракон, отчаявшись разобраться в словесном потоке, выпаливаемом на одном дыхании, без каких-либо знаков препинания. — Реже говори, не на стрелке!
Из повторенного на меньшей скорости, но все равно на грани человеческого восприятия, Павел Михайлович в конце концов уяснил, что лейтенант, отправивший в Челябинск посылочку из двадцати пяти червонных с курьером, который уже надежно был спрятан на городской свалке с гарантией его ненахождения не менее года, участвовал в захвате каких-то людей, одному или нескольким из которых, несмотря на ОМОН, с боем удалось вырваться из капкана, а двоих арестованных, сильно избитых, увезли в Управление в разных патрульных «уазиках». На квартире, судя по свету в окнах, до десяти утра шел обыск, и стопроцентно была оставлена засада. Самым скверным оказалось то, что арест и обыск проводились в квартире именно того коллекционера монет, тесно связанного с покойным Пасечником, которого было решено после устранения последнего не трогать какое-то время, используя как приманку для других потенциальных левых фарцовщиков «рыжевьем».
Отпуская Тараторку, принесшего неприятную весть, Дракон уже твердо знал, что с шустрым ментом пора поговорить по душам.
* * *
Похмелье, помноженное на явное сотрясение мозга, несмотря на хитрые снадобья, которыми его напичкала милейшая Наталья Павловна, давало о себе знать: голова раскалывалась даже не на части, как принято выражаться в подобных случаях, а на молекулы и атомы. Требовалось лекарство почище патентованных порошков и уколов, поэтому Николай скрепя сердце вынужден был забраться в «закрома», достав оттуда то, что первым попало под руку.
Первым попал коньяк «Белый аист» дрянного молдавского разлива, заслуженно презираемый ценителями, но вполне способный если и не исцелить голову, в которой шли процессы, сходные с вулканическими, сопровождаемые подвижками коры, то воздействовать хотя бы в качеству временной местной анестезии.
Набулькав себе в граненый стакан по рубчик (заниматься изысками разного рода, вроде мытья рюмки и изготовления соответствующей закуски, Николаю как-то не хотелось), капитан, возможно уже с приставкой «экс», махнул последний разом и зашарил по холодильнику в поисках чего-нибудь способного перебить мерзкий привкус, с благородным клопиным имевший самое отдаленное сходство. Аромат какой-то прогорклой пластмассы (если пластмасса способна прогоркнуть) с успехом был церебит куском скрюченного сыра, завалявшегося с самого Нового года, вернее, со Старого, который пришлось встречать дома, причем плесень, обильно разросшаяся на его корочке, лишь усилила эффект, придав отвратному ощущению во рту какой-то изысканно-французский оттенок.
С хрустом пережевывая твердый, как сама пластиковая баночка с крышкой, в которой он успешно просуществовал без малого четверть года, деликатес, Николай бросил вожделенный взгляд на ополовиненную бутылку коньяка, но силой воли поборол естественнейшее в его положении желание. Напиваться, впадая в алкогольную нирвану, сейчас было недосуг.
Во-первых, за решеткой оказался совершенно ни в чем не повинный Жорка, которому вкупе с изуродованной, скорее всего, физиономией и отбитыми внутренностями предстояло идти «паровозом» на зону, таща в нагрузку нехилый срок (десяток золотых вряд ли потянул бы на «вышку», даже если прицепят соучастие, — время все-таки не то...). Во-вторых, неизвестно где, в подвешенном состоянии оказался ротмистр Чебриков, только что, казалось, обретший чуть забрезжившую надежду на благополучное возвращение домой. Если его не укокошили озверевшие от неудачи омоновцы, он снова оказался бездомным, возможно, раненым, и даже серьезно. Машина, которую он угнал (скорее всего, милицейская), уже стопроцентно объявлена в розыск, и, если ротмистр не клинический идиот — а это маловероятно, — ему придется бросить данное средство передвижения, оказавшись в относительной безопасности. В-третьих — и это, как ни крути, самое животрепещущее, — сам он, Николай Ильич Александров, находится на грани краха карьеры, если уже не за гранью. Сохранить ее с минимальными потерями возможно, лишь предав друзей, с которыми только что пил водку и делил хлеб и кров, друзей, которые поведали ему самые сокровенные тайны и полностью ему доверились.