– Мы с тобой еще не закончили, контра…
* * *
Где-то во дворе надрывно исповедовался сверчок, сладострастно перебирающий свои непонятные никому грехи и проступки чуть ли не от самого сотворения мира. Печально звенели невидимые, но зато отлично слышимые комары, то ли лишенные поживы каким-нибудь хитрым бабкиным заклятьем, то ли просто-напросто выжидающие безнаказанного для себя часа, когда огромные бурдюки с вкусной едой уснут и отдадутся кровососущей братии, в этом веке, при полном отсутствии всяких там «Фумитоксов», чувствующей себя настоящей хозяйкой положения. Однако господство в воздухе они вынуждены были делить с сонмами всевозможной летающей фауны – от легкой ночной моли, склонной к суициду и сгорающей в пламени свечи без остатка, до камикадзе-мотыльков, таранящих непонятный для себя светящийся объект с риском для жизни, и тяжелых штурмовиков-жуков, идущих во втором эшелоне… А за столом шла беседа.
– Да как же так получилось-то? – недоуменно вопрошал Георгий Бабу-Ягу, по своим взглядам оказавшейся рьяной патриоткой, да еще с явным красно-коричневым уклоном. – Неужели вся Европа еще недавно была русской?
– Вся, без остатка, – подтвердила раскрасневшаяся в прямом и переносном смысле бабка. – От Норвегии до Италии и от Босфора до Ла-Манша…
– А что же случилось? Почему все назад отыграли?
– Да все «новое мышление» виновато! Как начал тот Горбатый в Женеве руками махать да каяться, в друзья к европейцам набиваться, так оно и пошло… Четверти века не пролетело, а уж на всех картах вместо великой Монголии – Московия какая-то да Татария, а на востоке вообще – не то Сибирия, не то Сиберия… И все, негодяи, норовят там всяких песьеголовых людей нарисовать, драконов да бамбров непонятных… А то возьмут, да просто напишут от моря до моря наискось: «Тут водятся чудовища». А ведь недаром народ говорит: «Что написано пером, не вырубишь топором», – заводятся чудовища помаленьку! Прокрадываются тихой сапой… Китаезы узкоглазые тоже не отстают: Монголия, дескать, у наших северных границ лежит, а все, что дальше, – страна длинноносых дикарей. Индусы, те вообще ничего не признают, а все медитируют, уставясь на свой пупок. Русские мы, монголы или там лемурийцы какие – им все одно…
– А индусы-то при чем?
– Ты что, совсем темный? Империя Великих Моголов там у них. Читай: русских. А турки-то что учудили?
– Что?
– Их полуостров казаки завоевали, наши, донские атаманцы, а они взяли да назвались Отоманской Империей. Чуешь разницу? Не Атаманской, а Отоманской! Некоторые так вообще Оттоманской…
– И мы, русские то есть, это терпим?
– Так это самое-то и есть главное условие вхождения России в Общий Рынок, Европейский Парламент… ОБСЕ…
– Чего-чего? Какое еще ОБСЕ? В шестнадцатом-то веке?
Бабка испепелила его взглядом и продолжила:
– Обсели, понимаешь, со всех сторон, как мухи, и давай зудеть: «Откажитесь, мол, от своей истории, признайте, что Россия страна слабая, дикая, всему хорошему Европе обязана, а мы уж…» Знаем мы ихнее «уж»! И чего удумали, стервецы: перепишите, мол, все летописи свои, будто Россия двести лет под игом была монголо-татарским! А мы ведь те самые монголы-то и есть, а татары нам – братья навек! Даже песню пели в моей молодости, помню: «Русский с татарином – братья навек! Ста…» Ну это лишнее… Нынешний царь-батюшка пока противится, а помрет – все: семья, наследнички, конечно, на уговоры супостатов поддадутся, и пропадай Россия и слава наша вековая…
– А вы-то как, бабушка, здесь оказались? – решил Георгий отвлечь расходившуюся бабульку, подозревая, что все это легко может вылиться в демонстрацию с красными знаменами вокруг избы. Особенно ярко ему почему-то виделся образ кота Баюна в красных революционных шароварах, сшитых из какого-то транспаранта с остатком кривоватой надписи «… ОЛОЙ!» на самом интересном месте, и буденовке с синей кавалерийской звездой.
– Да и не спрашивай, милок… – Баба-Яга, только что метавшая громы и молнии в адрес супостатов-европейцев, разве что не лозунги-речевки выкрикивавшая, пригорюнилась, в руках ее неведомо откуда появился синий клетчатый платочек, и стала она напоминать другую картину великого живописца-сказочника – «Аленушку».
– Чего привязался к человеку… – недовольно пробормотал со своего насиженного места кот, совершенно невидимый в полумраке, будто бы про себя, ни к кому не обращаясь, но адресуя свою эскападу ушам Георгия. – Приволокся незнамо откуда, беспаспортный-беспортошный, разбередил женщину…
Арталетов запоздало сообразил, что тут замешана совсем не политика, и прикусил язык…
* * *
В огромном камине, где можно было наверняка зажарить целиком бычью тушу, весело потрескивали огромные поленья, бросавшие красноватые отблески на угрюмых членов трибунала. Судили, конечно, шевалье д'Арталетта…
Только что неподкупные судьи заслушали свидетелей, среди которых были и граф де Лезивье де Монфреди де Шарлеруа дю Рестоне, муж прекрасной возлюбленной шевалье, и секретарь графа Гастон, и черный кот, и папаша Мишлен и даже непонятно откуда взявшийся в здешних местах и, главное, временах сержант Нечипоренко при фуражке, «демократизаторе» и полной парадной форме сверху до пояса, но почему-то в телесного цвета колготках, пышной балетной пачке и пуантах. Ничего, способного порадовать Георгия, свидетели не показали, но не уставали чуть ли не в каждом слове поносить его на все корки, обливать грязью и нести явную ахинею, скрупулезно тем не менее протоколируемую одним из дровосеков. Работник топора, временно отставив свое основное орудие труда в уголок, старательно водил по бумаге скрипящим пером дорогого «паркера», полностью скрывающегося в заскорузлой ручище, высунув при этом от усердия язык.
Трибунал состоял сплошь из незнакомых лиц. Да и как было опознать среди заседателей знакомое лицо, если все они, без исключения, скрывались под глубоко надвинутыми капюшонами мрачных ряс?
Завидев карабкающегося на свидетельское место лесного клопа, сплошь загипсованного и опирающегося сразу на четыре костыля, Арталетов застонал и понял, что его песенка спета. Не поддающиеся счислению родственники потерпевшего, посверкивая жгучими глазами, подкручивая усы и показывая на пальцах, что ждет несчастного, обидевшего их кунака, почтительно поддерживали последнего под многочисленные локти…
В первый раз Жора пожалел о своем врожденном гуманизме…
– Итак, – проскрипел, поднимаясь на ноги, председатель, когда калека перестал шепеляво и гнусаво перечислять лишения, перенесенные им по вине залетного гастролера, – кто-нибудь может сообщить что-нибудь, хоть на йоту оправдывающее преступника?
Как же, сможет кто-нибудь… Все, кто мог замолвить за Георгия хоть словечко, присутствовали тут же, но рты их, к сожалению, были заклеены липкой лентой… И Серега, и Леплайсан, и бабка, и волк (ему коричневый китайский скотч обматывал всю морду так, что непонятно было, как собираются его освобождать от липучки, намертво приклеившейся к шерсти) сочувственно смотрели на подсудимого, но поделать ничего не могли. Глаза говорили более чем красноречиво, но разве взгляд можно подшить к многотомному делу в качестве свидетельского показания?.. Лишь одного милого и полузнакомого лица не видел Жора в зале…