– Я ж не знала! – еще пуще запричитала Матвеевна, выпуская рукав и норовя разгладить ладошкой ненароком смятую ткань. – Думала, мазурик какой… Вы уж извините меня, товарищ…
– Князев, – со значением подсказал Петрович, оттаскивая от скандалистки парня, наконец освободившего руку из кармана, от греха подальше.
– Спасибо, – шепнул Евгений, поправляя на плече ремень сумки, умудрившийся не слететь при всей этой заварушке, и добавил уже громче: – А что случилось-то?
– Ох, случилось! – начал мужичок, предвкушая долгий рассказ, но тут ближайшие спины качнулись и по толпе пронеслось:
– Девушке плохо!.. Девчонка в обморок грохнулась!.. Нашатырь!.. Скорую!..
Сердце у Жени екнуло, и, не совсем понимая, что делает, он отпихнул доброжелателя и кинулся вперед, сквозь послушно раздающуюся в стороны толпу.
Смертельно бледная девушка, разметав по серым камням волосы, лежала навзничь и, казалось, не дышала. Князев узнал ее в ту же минуту…
– Постор-р-ронись! Р-р-разойдись! – важно покрикивал Петрович, хотя толпа сама расступалась перед молодым человеком, несущим на руках безжизненное девичье тело. – Подвинься, остолоп!.. Давайте сюда, Евгений Григорьевич, тут у меня машина…
Про остолбеневшего врача в окровавленных перчатках никто и не вспомнил…
Тейфелькирхен, Восточная Пруссия 1913 год.
Старый скульптор умирал.
Он лежал без сна в своей огромной постели и неотрывно глядел на статую «благодетеля», стоящую там, куда католики обычно ставят статую Спасителя или вешают распятие. Огонек теплящейся перед изваянием лампады из красного стекла бросал на резкие черты каменного старика алые блики, и порой казалось, что скульптура живет своей, недоступной пониманию, жизнью.
Нет, ничего у фон Виллендорфа не болело, ничего не беспокоило. Просто он устал жить и последние годы понемногу истаивал, будто кусок льда под весенним солнцем. Давно уже выдал он замуж последнюю свою «фрау Марту», обеспечив при этом молодую женщину на всю жизнь, давно не брал в руки резца, давно не выходил к ученикам…
– Ты обманул меня, Великий Хитрец, – едва шевеля прозрачными губами, шептал дряхлый старец, продолжая свою бесконечную беседу со статуей. – Обещал вечную жизнь и обманул…
– Неужели ты еще не устал от жизни? – казалось, отвечала та. – У тебя ведь было все, что только может пожелать человек, ты пил жизнь полной чашей… Многие ли могут похвастаться такими годами, как у тебя, да еще проведенными не в постели, а вполне активно? Ты ел все, что хотел, пил досыта, любил женщин…
– И все равно, – упрямо твердил скульптор. – В договоре было написано: «Вечная жизнь». Где же она? Разве сейчас я живу?
– Хорошо, хорошо, – кривились в усмешке каменные губы. – Ты получишь вечную жизнь…
В одно прекрасное утро на исходе июля пожилая прислуга, ежеутренне умывавшая, брившая старого хозяина и вообще приводящая в порядок перед новым днем, не обнаружила его на месте.
Вместо иссохшего ветхого тела в постели лежала каменная статуя, изображавшая его так точно, что издали ее можно было принять за спящего человека. Гениальный скульптор даже одел свое творение в каменную ночную рубашку, и складки на ней точь-в-точь соответствовали настоящему полотну, облегавшему немощное тело. Подбородок изваяния колол ладонь, словно небритый, и никто не мог сказать, каким образом удалось передать подобную фактуру.
– Гений… – шептали посетители, дивясь на последнее творение Мастера.
Поскольку сам фон Виллендорф пропал без вести и никому не удалось установить, жив он или умер, судебные власти Тейфелькирхена после годичных поисков постановили считать его умершим.
Вместо исчезнувшего без следа тела в гроб положили ту самую статую, найденную в постели скульптора, благо изображала она спокойно лежащего человека, а не кавалериста на полном скаку, к примеру. Правда, нести этот гроб смогли только восьмеро здоровенных мужчин…
В тот самый миг, когда чугунная дверь склепа навсегда закрылась за владельцем замка Гройбинден, в сотнях километрах оттуда, в своем потсдамском дворце кайзер Вильгельм Второй, взглянув на календарь и подумав минуту, накарябал на плотном листе бумаги свою витиеватую подпись.
На календаре значилось: «1 августа 1914 года». Германская Империя объявила войну Российской…
Я и сам не знаю, кто я такой.
Все во мне вопиет, что я – Леонард, Лео, сын Мастера, умерший от дифтерии в девятилетнем возрасте. Лицом я похож на того мальчика. Не совсем, конечно… Так бы он выглядел, если бы дожил до совершеннолетия. Но тело мое отец ваял с соседского парня Роберта Флейшнера, с которым Лео когда-то, когда они оба были маленькими, очень дружил. Добрый юноша потому и согласился позировать отцу, что хорошо помнил детские забавы и то, как убивался, когда маленький гробик с телом друга выносили из дома скульптора. Даже плату поначалу отказывался брать, и отец едва убедил его, что позирование – тяжелый труд и тот, как и всякий другой, должен быть оплачен.
Потому я, наверное, и не могу ненавидеть людей. Слишком многое меня с ними связывает.
Да и слишком долго я скучал без их общества, стоя в темном сарае в обществе всяких монстров да высокомерных вельмож, не удостаивающих меня даже взгляда. Конечно, я предпочел бы иное общество, но к чему роптать, если у отца всякий раз, когда он видел меня, закипали на глазах слезы. Это невыносимо – быть вечным укором для дорогого тебе человека…
Зато когда я наконец очутился на воле, счастью моему не было предела. Теперь я мог видеть людей всегда. И в дождь, и в снег, и в жару, и в мороз они всегда были вокруг, исчезая лишь на короткую ночную пору, чтобы с первыми лучами солнца вновь составить мне компанию. Если бы я только мог, то каждого из них заключил бы в объятия!
И ближе всех из них мне были трое: отец, Роберт и его мама – фрау Флейшнер.
Мама исчезла первой.
Потом ушел отец.
Роберт, сильно постаревший, еще некоторое время приходил посмотреть на меня, остающегося все таким же молодым, как почти шесть десятков лет назад. Он стоял сгорбленный, опираясь на трость, и слезы текли по его некрасивому обветренному лицу, покрытому сотнями морщин. Хромым он вернулся с войны с французами – в бою под Седаном шрапнель порвала какое-то важное сухожилие. Но, приходя ко мне, он видел себя будто в зеркале, только зеркало это отражало все с запозданием в десятки лет…
Последний раз я его видел незадолго до того, как в город вошли русские…
А потом потекли годы без единого близкого лица вокруг. Я продолжал любить всех, но любил ли кто-нибудь меня?
Гражданские, военные, военные, гражданские… Менялись мундиры, фасоны платьев, котелки пришли на смену цилиндрам, а потом, в свою очередь, сменились кепками и фетровыми шляпами… Какое-то время царил культ разлапистого креста, смутно напоминавшего мне что-то из прошлой «жизни», а потом он надолго был вытеснен пятиконечной звездой.