Бойцы товарища Пуркиньша взламывали полы в тех домах, где оные были, распарывали подушки и перины, протыкали штыками сено и соломенные крыши, перерывали навозные кучи и даже пытались раскапывать уже прихваченные морозом на полуметровую глубину огороды. За все годы Гражданской войны, когда деревня не раз переходила из рук в руки и красным, и белым, и разнообразным зеленым, сельчан не постигала подобная беда. Даже святые иконы и те не щадили безбожные ироды — расщепляли пополам в поисках скрытых тайников!
Но когда ничего не найдя и отчаявшись выпытать у сидельцев «холодной», где «контра» прячет золото, пламенный латыш пообещал расстреливать по одному арестованному «контрреволюционеру» в час, чаша русского долготерпения оказалась переполненной.
В ночь перед первым расстрелом (эта честь выпала, конечно же, невезучему Еремею Охлопкову) деревня взялась за топоры. И не только за топоры. Из тайников, до которых не смогли добраться ни царские жандармы, ни колчаковцы, ни красные, ни зеленые, были извлечены тщательно сберегаемые обрезы, «винтари», «берданки» и прочее оружие, среди которого изумленный эксперт, окажись он там невзначай, узнал бы даже кремневые фузеи петровских времен и совсем уж древние, фитильные еще, пищали. Эх, не знал урожденный рижанин русской поговорки: «Не буди лихо, пока оно тихо». Да и откуда ему, европейцу, пусть и не слишком западному, такое знать?
— Вот и заперли, значит, аспидов в сельсовете, двери кольями подперли, а окна досками зашили, — завершил свою горестную исповедь Еремей. — Хотели вообще подпалить сгоряча, да батюшка наш, отец Иннокентий не дал греха смертного совершить. Той же ночью собрали все, что смогли, и ушли всей деревней сюда… А под утро буран начался, так все замело, что следов наших и с собаками не сыскать. Сами чуть не заплутали в круговерти-то. Так что ты не беспокойся, благодетель наш, — не найдут аспиды сюда дороги.
Еремей замолчал и снова рухнул в ноги полковнику.
— Один я виноват, батюшка! — снова заголосил он. — Мне и ответ держать! Хошь — стреляй меня, хошь — вешай, только не оставь людишек без помощи!
Ответом ему был громовой хохот.
— Ну насмешил ты меня, Еремей, — вытер слезящиеся глаза Владимир Леонидович. — За что же мне тебя расстреливать? За то, что вы заперли в избе наших врагов?.. А люди нам нужны. Только одно условие: обратной дороги не будет. Всякий, кто сюда войдет, тут и останется. Согласны твои односельчане на такое условие?
— Согласны, батюшка!
— Ох, и хитрован ты, Еремей! — погрозил пальцем полковник. — Снова, поди, собираешься золотишко мыть? Учти, нам искатели удачи не нужны, а нужны честные труженики — землепашцы, кузнецы, плотники…
— Какая уж тут удача… — вздохнул мужик. — Поманила меня Жар-Птица и сгинула без следа…
— Ну, это еще бабушка надвое сказала — сгинула она у тебя или нет. Алексей Кондратьевич, распорядитесь начать переброску этого… — полковник помялся, подбирая верное слово, — ополчения на нашу сторону.
— Где размещать?
— Сперва разместим в поселке, а потом выделим им место на выбор — пусть строятся. Я думаю…
— Так что мне своим-то сказать? — вклинился Еремей в разговор офицеров, напряженно перебегая глазами с одного на другого.
— Ты еще здесь? Алексей Кондратьич, отправьте его вниз, пусть готовит сельчан к переброске.
— Ура-а-а! — завопил мужик, пулей выскочил наружу и, не дожидаясь, пока казаки распутают веревочную сбрую, прямо на собственной заднице, в облаке снежной пыли стремительно скатился по склону вниз.
— Жаль, что у нас нет фотографического аппарата, — покачал головой полковник при виде этого самоубийственного трюка, убедившись, что сорвиголова не только не свернул себе шею, но бодро выкарабкался из сугроба и поспешил к встретившему его всеобщим ликованием «табору». — Многие европейские и американские газеты выложили бы кругленькую сумму за документальное свидетельство сего мирового рекорда.
— Да, мы, русские, такие! — гордо подтвердил есаул, подкручивая ус…
* * *
Полковник Еланцев был с головой погружен в работу, когда его оторвал от бумаг деликатный стук в дверь.
— Да-да, — с досадой отложил он карандаш. — Войдите!
Для досады имелись резонные основания, поскольку Владимир Леонидович был уверен, что это опять кто-то из интеллигентской братии — Модест Георгиевич с очередным открытием на ниве зоологии или ботаники, которые в последнее время сыпались, как из Рога Изобилия, его коллега Гаврилович или главная сестра милосердия Ольга Сергеевна Браиловская по какой-либо нужде своего дамского кружка. Последнего визита полковник боялся больше всего, поскольку у всех дам давно уже были амуры с офицерами и, рано или поздно, этим отношениям следовало придавать официальный статус. Как при этом обойтись без священнослужителя Еланцев себе не представлял совершенно. Не в конторской же книге, по примеру большевиков, записывать новобрачных!
Дверь приоткрылась, и, чуть пригнувшись, в тесную «каюту» полковника (поселок состоял всего из пяти длинных полубараков-полуземлянок, и мириться с теснотой приходилось всем) вошел высокий бородатый мужчина лет тридцати в длинном черном одеянии. Поискав взглядом, он перекрестился на крошечный дорожный образок, который Владимир Леонидович всюду возил с собой еще с первой своей войны, и замер, сложив руки на объемистом животе, ласково глядя на вопросительно поднявшего бровь полковника.
— Вы ко мне, батюшка? — поинтересовался Еланцев, признав в вошедшем священника.
«Ого! Вот и решение проблем! Господь услышал мои мольбы…»
— К тебе, сын мой, — пророкотал густым дьяконским басом священник, годящийся полковнику если не в сыновья, то в племянники, но никак не в отцы. — Разрешите представиться — отец Иннокентий. Настоятель храма села Корявое. Бывший.
— Еланцев, Владимир Леонидович. Полковник. Некогда ротмистр лейб-гвардии Кирасирского полка. Тоже бывший.
— Очень приятно, Владимир Леонидович.
— Присаживайтесь, отец Иннокентий. И по какому же вы вопросу ко мне?
Священник присел на краешек табурета для посетителей и степенно огладил бороду, прикрывающую наперсный крест. По всему было видно, что молодой батюшка изо всех сил пытается держать себя в руках, хотя заметно волнуется.
— Приходом к тебе послан, сын мой, — начал он после паузы. — Волею Господа пришлось нам оставить свой храм нечестивым безбожникам…
— Я знаю об этом, — кивнул Еланцев, уже понимая, куда клонит поп.
— А посему пришел я просить соизволения заложить в селе Ново-Корявое часовню.
— Почему же у меня?
— Вы, полковник, единственная законная власть, — развел руками священник. — У кого же еще?
Полковник помолчал.
— А почему же Ново-Корявое, батюшка?
— Миряне так решили, господин полковник.