«Какой шайтан понес старика в такую даль? – в очередной раз задал себе вопрос Мансур. – Ну не были миллионы и миллионы правоверных в Мекке, и ничего, живут себе на здоровье. Нет, понесло без малого столетнего патриарха в хадж…»
Мансур против воли тут же представил себе выдубленное злым горным солнцем и похожее, из-за множества глубоких морщин, на кусок старой сосновой коры лицо деда с его огромным породистым носом и мохнатыми, как горная полынь, бровями. Старик, насупившись так, что его выцветшие глаза совсем ушли под седую растительность, раздвинул было иссохшие губы, чтобы дать любимому внуку достойную отповедь, но тот замахал руками:
– Все, все, никаких дедушек, никаких хаджей, никаких споров!
Дверь, отделанная под красное дерево (а может, и впрямь из драгоценного тропического растения – кто знает, на что способен в своей великой милости уважаемый шейх Али-Ходжа), приоткрылась, и сквозь щелку просунулась умильная, как всегда, лисья мордочка Мустафы, личного секретаря Рахимбекова:
– Вызывали, господин?
Мансур сконфуженно махнул рукой на подхалима:
– Нет, Мустафа, занимайся своим делом. Это я так, про себя…
Секретарь согласно кивнул, но на всякий случай спросил:
– Может быть, чаю, господин?
Рахимбеков уже снова отвернулся к окну, бросив через плечо:
– Мне ничего не надо, Мустафа. Ты свободен.
Дверь без скрипа и стука затворилась, лишь легонько щелкнул язычок замка.
Чертов соглядатай, сын собаки! Непонятно, почему шейх приставил к нему именно этого скользкого, как змея (и такого же опасного, если прислушаться к мутным слухам, бродившим по коридорам и этажам Большого Дома), невзрачного на вид человека. Неопределенный возраст, неброская наружность, рабски-покорное обращение, на первый взгляд производившее впечатление эталона вежливости и услужливости. А может, как раз и понятно…
«Господин… чаю… – передразнил про себя умильную повадку Мустафы Мансур. – Знаем мы твой чай…»
Как хорошо было бы, если бы вместо этого скользкого червяка за стенкой сидела бы молоденькая смазливая девчушка… Нет, конечно, Мансур как истинный правоверный свято чтит законы Шариата и помнит слова уважаемого шейха Али-Ходжи, сказанные с глазу на глаз перед вступлением в должность, но…
Может, прогуляться, хотя бы немного? Благо режим у референта самого шейха Али-Ходжи свободный и он волен планировать свой рабочий день по собственному усмотрению. Время до намаза еще есть, а если и не успеет…
Додумывал крамольную мысль Мансур уже на ходу, накидывая невесомый белоснежный пиджак из чистого хлопка, если верить солидному «лэйблу» на нагрудном кармане.
– Мустафа, я пройдусь немного. Если меня будут искать, скажи, что я уехал по неотложным делам.
Мустафа уже распахивал дверь в холл, склонив прилизанную на пробор узкую головенку.
– Будет исполнено, господин. Желаю приятной прогулки.
Один из лифтов, как и обычно в такой час, был свободен и приветливо распахнул двери перед Мансуром. Нажав означавшую первый этаж клавишу с похожим на перо страуса завитком арабской цифры (настоящей арабской, не по названию), господин Рахимбеков повернулся к огромному зеркалу, занимавшему всю противоположную входу стену. Несколькими легкими движениями он поправил почти безукоризненную прическу и щегольские усики под «фамильным» носом, а потом, постаравшись, насколько это было возможно, втянуть изрядно выпиравшее брюшко, попытался придать себе мужественный вид. Получалось довольно плохо.
Несмотря на тридцать семь лет, исполнившиеся совсем недавно, – пору начала расцвета настоящего мужчины, – внешний вид этого самого мужчины оставлял желать лучшего. Нет, это не касалось лица или рук: там ничего предосудительного не было и в помине – джигит джигитом. Но вот живот… Несмотря на все ухищрения, тренажеры и диеты, вес Мансура давно перевалил все нормы, и теперь под легкой хлопковой тканью пиджака переливалось не менее пятнадцати килограммов совершенно лишнего жирка. Конечно, согласно канонам мужской красоты, живот совсем его не портит, даже, наоборот, придает солидности. Да и женщинам многим нравится, например, старшей жене Фаиме, да и любимая Танечка ничего не имеет против… Но девушки помоложе, увы, уже не кидают на Мансура таких взглядов, как бывало раньше. Да и выматывает все это донельзя: таскать на себе полтора десятка лишних килограммов – потливость, одышка, давление скачет, кардиограмма вот, семейного врача Карима Ибрагимбековича настораживает… Нет, пора серьезно взяться за свое здоровье и не манкировать советами эскулапов…
Невеселые думы прервал мелодично тренькнувший звонок лифта, остановившегося на первом этаже.
Пройдя по прохладному холлу и приветливо кивнув предупредительно вытянувшемуся в своей застекленной будке охраннику, явно изнывавшему в глухом черном мундире (кажется, Мадихан сегодня дежурит, хотя какая разница…), Мансур на ходу достал из нагрудного кармана пиджака темные очки и вышел под палящее солнце, сразу окунувшись в жару, духоту и не смолкающий ни на минуту городской шум.
Москва, как обычно в середине июля, растекалась от жары выброшенной на песок (или асфальт?) медузой…
* * *
Как все же режут глаз вывески на арабском языке, расплодившиеся на каждом шагу. Невразумительные, с грамматическими ошибками, просто некрасивые… Разве нельзя то же самое написать понятными большинству с самого детства литерами? Ну, можно и не только кириллицей, латинскими буквами, например. Все-таки будет корректнее как-то, не в Аравии же, не в Египте…
Да, Москва уже не та, что без малого тридцать лет назад, когда отец решил, наконец, перебраться в столицу тогдашней «империи». Мансур настолько ярко вспомнил свой первый день в школе, что кулаки сжались сами собой, а с губ невольно сорвалось грязное ругательство. Русское, между прочим, ругательство. Пресловутый русский мат, который никак не выветривается из памяти. Может быть, потому, что позволяет выражаться сильнее, имеет большую эмоциональную нагрузку…
«Чурка безъязыкая!.. Чурбан!.. Ишак чернож!..» – до сих пор стояли в ушах крики одноклассников, многие из которых причем тоже были далеко не славянами… Как Мансур выдерживал этот ад почти полгода, пока отец не перевел его в азербайджанскую школу, где большинство тоже косилось и дразнилось, но все-таки относилось если не к соплеменникам, то к единоверцам, к мусульманам?
Зато потом стало легче. К тому моменту, когда Мансуру вручили аттестат об окончании школы и вплотную встал вопрос о продолжении учебы в ВУЗе, отец уже был далеко не самым последним человеком в кавказской диаспоре Москвы. Давно уже в новеньком российском паспорте молодого Рахимбекова (даже национальность там, слава аллаху, не проставлялась) стояла московская прописка, здоровался за руку хорошо прикормленный земляками ректор не самого престижного, но весьма надежного, к тому же гарантирующего защиту от страшной Российской армии института, да и вообще обстановка способствовала…