— Откуда вы…
— Значит, «браунинг», — удовлетворенно улыбнулся Михаил Семенович. — А как же иначе? Эх, молодо-зелено… Как я догадался? Элементарно. Человек серьезный и обстоятельный — вроде меня, например, купил бы для этого дела револьвер. Во-первых, штука более надежная — стрелять можно прямо через карман, не заботясь о том, как бы не заклинило затвор или не перекосило патрон. А во-вторых… Вы что, сударь: телевизор не смотрите? Детективов не читаете? «Браунинг» так далеко вышвыривает гильзы, что и не сыщешь потом. Тем более — в комнате, да еще незнакомой. А револьвер — чистая машинка. Все гильзы в барабане — никаких улик. Или вы боялись, что шести-семи патронов на мою скромную персону вам не хватит? Тогда бы уж автомат притащили, как североамериканские смертоубийцы, именуемые гангстерами.
Саша смущенно вынул руку из кармана: ну как можно выстрелить в человека, который смерти не боится и смеется прямо тебе в лицо?
— К тому же, — продолжал Раушенбах как ни в чем не бывало, — выстрелить в человека не так-то просто. Это вам не перепелка на охоте. На перепелках и утках вы, конечно, поднаторели — какой же помещичий сынок без ружья? — да только каинов грех принять — тут другое требуется… Так что ступайте с богом, господин Бежецкий. И поверьте мне, опытному человеку, что женщин в вашей жизни будет еще много. Что же — на каторгу идти из-за каждой?…
— Я вас на дуэль вызову… — уже без всякой надежды сказал Саша: его идея прийти к барону и под стволом пистолета заставить его отказаться от Насти казалась ему сейчас донельзя детской и глупой.
— Вызовете? — развеселился барон. — Попробуйте. Повода-то нет!
— Вы подлец и мерзавец.
— Думаете, что я сейчас оскорблюсь и вызову вас? Еще чего! Знали бы вы, молодой человек, сколько мне в жизни пришлось наслушаться гадостей в свой адрес. Ваш родовой гонор, милейший мой граф, мне чужд: я ведь и бароном-то стал всего ничего, а до поры до времени был простым местечковым парнишкой… Что же из-за этого: грудь подставлять всякий раз под пулю-дуру? Увольте, милостивый государь, увольте. Да хоть бы и пощечину… Э, э! Это я к слову сказал, не примеривайтесь… Все равно мы одни и свидетелей нет. Так что выход у вас один — пойти домой и все серьезно обдумать. Со своей стороны…
Но корнет уже не слушал. Четко, как на плацу, повернувшись, он, высоко подняв голову, ногой распахнул дверь, больно ушибив подслушивающего под дверью лакея (их там набежала целая свора, вероятно, на всякий случай вооруженная всем, что попало под руку, — от каминной кочерги, до половника), прошел мимо и спустился по лестнице. А вслед ему несся обидный хохот…
* * *
Сашу оторвал от грустных мыслей звонок в дверь.
«Кого это черт принес на ночь глядя? — сердито думал он, идя открывать. — Если кто-то из полка — прогоню… Настроение не то…»
Но за дверью оказались отнюдь не друзья-коллеги…
Настя влетела в комнату подобно вихрю и, как была мокрая от дождя, кинулась на шею любимому, покрывая его лицо поцелуями. Этот этап отношений, вопреки уверенности сослуживцев Александра, давно уже был пройден между молодыми людьми — двадцать первый век на носу, милостивые государи! — поэтому он не повалился в обморок от счастья, лишь почувствовал, как защемило сердце.
— Сашенька, милый! — лепетала девушка. — Я не люблю этого противного Раушенбаха… Я сама только сегодня узнала… Мне папенька рассказал…
«Интересно, — горько подумал юноша, не отвечая на девичьи поцелуи. — А он ВСЕ тебе рассказал? Или что-то оставил на сладкое?…»
— Я не пойду замуж за этого старика!.. Я тебя люблю!.. Саша, не стой так… Прости меня… Давай уедем отсюда! Уедем вместе! В Европу, в Америку, на край света… Нам ведь ничего не нужно, да?…
— Я… — кашлянул Саша. — Я дал слово… твоему отцу…
— Какое слово? Какие еще слова? — отстранилась Настя. Глаза ее лихорадочно блестели, на щеках горели пунцовые пятна, но и такой она была настолько желанна Александру, что он только титаническим усилием воли удержался, чтобы, забыв про все, не впиться губами в ее зовущие губы. — Ты что, сдался? Ты больше не любишь меня?… Саша, борись за нашу любовь!
— Понимаешь, я…
Но девушка уже вырвалась из его объятий и теперь стояла перед ним, сжав в ниточку губы и раздувая ноздри.
— Я все поняла. Можешь не говорить… Хорошо, тогда я сама!..
Зажмурив глаза изо всех сил, Настя принялась судорожно, ломая ногти, расстегивать ворот платья, готовая на все. Даже на потерю чести. Корнет не мог этого допустить, и он сжал ее руки в своих, притянул к себе.
— Настенька… Не надо. Ничего уже не исправить.
Настя с минуту вглядывалась в его глаза, перебегая взглядом от одного к другому, словно стараясь прочесть что-то, известное лишь ей одной, а потом тихо произнесла:
— Отпусти меня. Отпусти, мне больно.
И взорвалась:
— Отпусти, тряпка! Я ненавижу тебя! Отпусти!
— Настя!
— Не трогай меня!..
Девушка выскользнула из разжавшихся рук Саши и бросилась к дверям. На полпути она остановилась, вернулась и от души влепила юноше хлесткую пощечину. А потом исчезла…
Он стоял перед закрытой дверью, наверное, целый час и остановившимся взглядом смотрел ей вслед…
* * *
Последние дни до помолвки Насти и барона Раушенбаха Саша провалялся в постели. Никогда прежде не отлынивавший от дел, он сказался больным. Да он и в самом деле, наверное, был болен — ничего не ел, практически не пил, почти не спал… Осунулся, под глазами залегли глубокие тени, кожа на лице натянулась, словно у покойника, и пожелтела. Он, наверное, так и умер бы в один прекрасный момент, не отрывая взгляда от ничем не примечательного пятнышка на обоях, если бы выстрел полуденной пушки в означенный день пружиной не выбросил его из кровати.
«Все, — медленной рыбой проплыло в голове сидящего на разобранной постели юноши, теперь походившего на старика. — Настя теперь не моя. И никогда уже не будет моей. Зачем же теперь жить?…»
Его блуждающий взгляд (сильно кружилась голова, и хотелось вновь рухнуть на подушку, чтобы больше не вставать) остановился на столе, в ящике которого покоился «браунинг».
Еще в тот самый первый день обладания им Саша не утерпел и на трамвае, идущем в Пискаревку, отправился за город. Там, за одинаковыми серыми коробками строящегося «спального района», в котловане будущего дома, он и испытал «машинку», расстреляв десяток новеньких, блестящих как елочные игрушки, патронов. Приказчик действительно знал, о чем говорил: спуском пистолет обладал мягким, боем отличным, а никаких признаков «норова» вроде увода пули в сторону, резкой отдачи или сбитого прицела опытный стрелок не обнаружил.
Александр сел в кресло у стола, достал пистолет, провел ладонью по блестящей поверхности — не ледяной, как следовало ожидать, а теплой, словно тельце домашнего… крокодильчика, к примеру.