Вдову поддерживал под локоть высокий полный молодой человек с очень знакомым лицом.
«Это же сын Иннокентия Порфирьевича! — вдруг понял Саша. — А та молодая дама, — с кружевным платочком в руке? Его жена? Нет, рядом с ней другой мужчина… Дочь?»
Полковник Седых никогда не рассказывал ему о своих детях…
«Его дети старше меня, — никак не укладывалось в мозгу. — Но он же был мне другом! Или не был? Может быть, это просто опека старшего над младшим…»
Видимо, процедура подходила к концу — молодой человек никогда не был на похоронах такого калибра. Люди — так и хотелось назвать их «гостями» — поочередно подходили к гробу, прикасались к крышке, которую так и не подняли, а затем сразу переходили к безутешной вдове. Все это — спокойно, деловито, не забывая придерживать цилиндры и котелки, шляпки и вуали, которые так и норовил сорвать беснующийся декабрьский ветер.
«Наверняка половина из них — медики. Привыкли к виду смерти настолько, что она стала для них рутиной…»
Настала и Сашина очередь. Он ждал этого и боялся. Хотелось попрощаться с другом не так сухо, как остальные, но проявление чувств боевым офицером выглядело бы нелепым, и он, как и все, прикоснулся к гладкому ледяному дереву подушечками пальцев, мимолетно ощутив, как оно словно бы на мгновение потеплело. Будто Иннокентий Порфирьевич дарил ему последнее рукопожатие…
Наверное, гроб был установлен на каком-то механическом приспособлении — кладбище, где предстояло упокоиться полковнику, принадлежало к числу лучших в Первопрестольной, — поэтому его не опускали в зев могилы вручную. Он плавно поплыл вниз, будто океанский лайнер, отходящий от причала… Несколько секунд — и вот он уже скрылся из глаз, и лишь слышен стук глиняных комьев, которые, по традиции, бросали в могилу прощающиеся, прежде чем за дело возьмутся профессионалы лопаты.
Охряный комок, отправившийся следом за остальными, был ледяным, просто обжигал ладонь, но Саша не чувствовал холода.
В сердце зияла пустота…
Саша сошел на перрон Николаевского вокзала и огляделся.
Санкт-Петербург встретил его обычной вокзальной суетой. Бежали куда-то, сталкиваясь плечами, многочисленными баулами и переругиваясь, пассажиры и носильщики, шныряли в толпе подозрительные личности, ледоколами раздвигали людское скопление важные городовые в алых фуражках и блестящих от дождя форменных плащах… Столица жила, не обращая внимания на крошечную деталь — одну из многочисленных шестеренок ее гигантского механизма, соскочившую с оси и теперь беспомощно болтающуюся в мешанине точно таких же, исправно вращающихся каждая в свою сторону со строго заданной скоростью. Колеблющуюся в неустойчивом равновесии, прежде чем окончательно упасть на самое дно, чтобы затихнуть там, в завалах ржавой коросты и сотен товарок-неудачниц, сбившихся с ритма раньше.
Невыносимо было трястись в поезде восемь часов, но он физически не смог вернуться в нутро летающего морга, который, как ему казалось, пропах мертвечиной насквозь. И не было никакой разницы, что это был совсем не тот «Пересвет», который доставил свой скорбный груз в Ашгабат. И даже не тот его близнец, что донес двух пассажиров — живого и мертвого, затерявшихся среди тонн груза, до Москвы. Александру и пассажирский самолет казался сейчас ладьей Харона, поэтому он предпочел более медленный, но меньше напоминающий о Вечности транспорт.
За всю дорогу он не сомкнул глаз, и сейчас смутное желание, которое двигало им в Кабуле, выкристаллизировалось в твердое намерение. Он решил расстаться с военной карьерой окончательно и, имея на то самые веские основания, не желал откладывать дело в долгий ящик.
«Дома подождут немного, — думал он про себя, направляясь к знакомой стоянке такси на углу Литейного. — Сначала — дело. Заеду в штаб, напишу прошение… Много времени это не займет. А уж потом — в родные пенаты. Хоть и не со щитом, но и не на щите… Живут же сотни миллионов человек в Империи мирным трудом? Ну не вышло из меня ее защитника, так что же — пулю в лоб? В петлю лезть?.. Отец и дед, конечно, будут против, но матушка поймет… А что? Поступлю будущим летом в университет, посватаюсь к Матильде фон Штильдорф — знаю, что чуть ли не с пеленок в меня влюблена… Буду служить где-нибудь по путейской части или учить детишек географии, растить собственных отпрысков, как две капли воды похожих на рыжую Мотьку в детстве, вспоминать на досуге о приключениях молодости… Глядишь — мемуары настрочу да и тисну в каком-нибудь издательстве за хорошие деньги. Прославлюсь даже, может быть, на старости лет…»
Суета и толкотня перрона осталась позади, и теперь он шел по залу ожидания — сонному царству, населенному терпеливо ожидавшими своего поезда людьми. Чемоданы и сумки, шляпные коробки и баулы здесь были перемешаны с рогожными мешками и закутанными рваной полиэтиленовой пленкой тюками, а аромат французских духов и гаванских сигар мирно соседствовал с ядреной вонью полгода не стиранных портянок и свирепого самосада, способного выбить слезу даже у привычного ко всем на свете «амбре» золотаря. Попадая в зону отчуждения, люди самого разного чина и состояния становились братьями, далекими от сословных предрассудков и условностей. Пятилетняя дочурка спешащего за тридевять земель за лучшей долей хлебопашца здесь играла на грязном полу с опрятным сыночком чиновника, дремлющего на скамейке бок о бок с закутанным в полосатый халат азиатом, а православный батюшка в теплом пальто поверх дорожной рясы беседовал о чем-то далеком от возвышенных материй с типичным местечковым ребе с длинными пейсами, свисающими из-под широкополой фетровой шляпы на густо присыпанный перхотью воротник… И укоризненно глядел на весь остальной мир молодой безногий нищий с огромными небесно-голубыми глазами на строгом иконописном лице.
Александр споткнулся взглядом о новенький Георгиевский крестик, сияющий на груди инвалида, и принялся шарить по карманам в поисках мелочи. Шарить безнадежно, с раскаяньем понимая, что за всеми треволнениями своего отнюдь не триумфального возвращения так и не успел обменять генеральский чек на наличные, имеющие хождение на территории Российской империи. Те же несколько завалявшихся в карманах афганских монет и пара мелких купюр, к тому же вышедших из обращения, согласно указу его величества Ибрагим-Шаха, совсем не обрадуют бывшего солдата. Такого же бывшего, как и он сам…
А солдат грустно следил за молоденьким, болезненного вида офицером и ни на что не рассчитывал, отлично понимая, откуда сейчас, посреди царящего в Империи мира, возвращаются такие вот офицеры и солдаты с нерусским загаром на лицах, зябко кутающиеся в ставшие непривычными под чужим солнцем шинели. С крестами и медалями на груди и карманами, в которых гуляет ветер…
— Прости, брат, — только и смог ответить Саша на этот взгляд и, втянув голову в плечи, словно в спину ему вот-вот должен был грянуть выстрел, поспешил дальше.
До двери на улицу оставалась всего лишь пара шагов, как кто-то бесцеремонно толкнул его в бок.
— Обронили что-то, ваше благородие, — буркнул краснолицый, похожий на мастерового парень лет тридцати, суя в руку недоумевающему поручику какой-то бумажный сверток. — Негоже в таком месте ворон-то ловить…