— Ты обещал, Паша, — напомнила она, выходя из комнаты.
— Хорошо, хорошо…
Отец долго смотрел в окно. Казалось, сын его больше не интересует.
— Ты серьезно решил оставить службу? — наконец нарушил молчание Бежецкий-старший.
— Откуда ты знаешь?
— Ты много говорил в беспамятстве. Все требовал, чтобы покойный дедушка дал тебе совет. Ну и как? Получил тот ответ, который тебя удовлетворил?
— Нет…
— И вообще: что там случилось? За что ты отмечен орденом? Почему… Ну, об этом после.
И Саша рассказал. Рассказал без утайки. Почти все. Сначала это давалось ему трудно, но потом рассказ его увлек…
Замолчал он, лишь когда опустошил свою память до дна. Не окрепшее еще после болезни горло саднило, рот пересох. За долгое повествование Павел Георгиевич несколько раз поднимался на ноги, мерил шагами комнату, забывшись, доставал из кармана сигареты и снова прятал их — курить в комнате больного сына казалось ему кощунством. Ни разу он не перебил Сашу, дав ему без помех исповедоваться до конца. И лишь когда тот замолчал, позволил себе открыть рот:
— Да-а-а… Теперь мне многое понятно… Вот, прочти.
Граф извлек из внутреннего кармана домашней куртки конверт из плотной желтой бумаги, скрепленный сургучной гербовой печатью, и протянул выздоравливающему. Адресован был пакет поручику Бежецкому. Недоумевая, тот сломал печать, и на одеяло выпал сложенный вчетверо официальный бланк, отпечатанный на голубоватой хрустящей бумаге.
«Настоящим предписывается пребывающему в отпуску поручику Бежецкому явиться в Санкт-Петербургское отделение Корпуса…»
— Почему жандармы? — не понял Александр, поднимая глаза от бумаги. — Я не совершил ничего предосудительного.
— Понятно, что не совершил, — усмехнулся в усы гвардии капитан. — Иначе фельдъегерем господа жандармы не обошлись бы — взяли б тебя под белы рученьки — больного ли, здорового ли — и препроводили в надлежащее место. И уж ни я тут, ни кто иной помешать не смогли бы. Разве что Государь.
Молодой человек взглянул на дату — двенадцать дней назад.
— Но…
— За это не беспокойся. Я все объяснил по телефону. Но тянуть особо не стоит — терпением господа в лазоревых мундирах не отличаются.
— Но какова же причина?
— Кто знает… — пожал плечами Павел Георгиевич. — Ты что-то говорил об услуге, оказанной тамошнему жандарму… Как бишь его фамилия?
— Кавелин. Ротмистр Кавелин. Кирилл Сергеевич.
— Не имел чести. Хотя… Не из псковских ли Кавелиных? Вроде бы был у нас один в полку… Нет, давно это было — не помню… Так вот: не из-за той ли услуги тобой заинтересовались? Надеюсь, сие не связано с доносом или прочими штучками, на которые так падки господа из Корпуса?
— Папа! Что ты!
Отец пытливо взглянул в глаза сыну и отвел взгляд.
— Прости. Я не хотел тебя обидеть. Я верю, сын, что ты не способен на подлость.
— Тогда что?
— Не знаю. Остается лишь поехать самому и узнать.
— А, Александр Павлович! — жандарм, сверкнув погонами с вензелем Его Величества [21] Петра Алексеевича, вышел из-за огромного — в треть кабинета — стола и, подойдя к замершему едва ли не по стойке смирно Бежецкому, сердечно пожал ему руку. — Заждались мы вас, голубчик! Наслышан о вашей болезни. Как же это вас так угораздило?
— Не могу знать, ваше…
— Без чинов, без чинов, голубчик. Меня зовут Федором Михайловичем. Как классика нашего, ха-ха! Читали Достоевского?
— Нет… То есть да. — Саша совсем запутался в граде вопросов, ответы на которые жандарма, похоже, совсем не интересовали. — В юности…
— О, да-да, в юности. Надеюсь, до училища? Ведь Достоевский, кажется, не входит в число высочайше одобренных для учебных заведений Империи книг? Не так ли?
— Да, но…
— Но это не вина для ума пытливого, стремящегося к познанию. Как, кстати, ваше здоровье? — Не переставая говорить, полковник выдвинул из-за стола мягкое кресло и радушно указал на него поручику. — Присаживайтесь, присаживайтесь — в ногах, как говорится, правды нет, а разговор нам предстоит долгий…
Бежецкий, уже садящийся в кресло, вздрогнул: он, пребывавший в напряжении с самого отъезда из имения (а напряжение лишь возрастало, пока перед ним открывались охраняемые неподкупными «церберами» многочисленные двери, чтобы захлопнуться намертво за спиной), только-только успел чуть расслабиться, уговорить себя, что причина его вызова в мрачное здание на Якорной — пустяк, а тут строгое «разговор предстоит долгий». Не слишком располагающее к расслаблению начало.
— Что это вы? — искренне изумился жандарм, глядя на выпрямившегося в кресле, будто аршин проглотил, поручика. — Неужели наша епархия настолько страшна? Или я кажусь вам монстром?
— Нет, ваше…
— Федор Михайлович, — мягко перебил Сашу «монстр» (а именно им он юноше и казался). — Мы же с вами договорились: без чинов.
— Нет, Федор Михайлович.
— А вот напрасно! — построжал лицом полковник. — Как раз вам-то я и должен казаться монстром.
— Почему?
— А потому что дела ваши, Александр Павлович, не слишком хороши. Я бы сказал даже так: плохи ваши делишки, господин поручик. Или бывший поручик?
— Как это?.. — растерялся Бежецкий. — Почему плохи?..
— А как же иначе? Неужели вы считали, что за дезертирство вас погладят по головке? Да еще из действующей армии. Это, голубчик мой, трибунал. Военный трибунал. А дальше — по обстоятельствам. Найдутся смягчающие вашу вину — отделаетесь всего лишь лишением всех чинов, прав и состояния и ссылкой в каторжные работы. Лет на двадцать, как минимум. А уж если не найдутся, то боюсь, пахнет петлей. Казнью через повешенье, если непонятно.
Поручик, на протяжении всего этого монолог а только молча разевавший рот, словно рыба, выброшенная из воды, наконец обрел дар речи:
— Почему дезертирство?.. — Саша схватился за папку, где лежали все его документы — не таскать же все это по-армейски — в кармане? — и лихорадочно, ломая ногти, принялся открывать не к месту заевшую застежку. — Я нахожусь в отпуску, по ранению… Вот подпись генерала Коротевича…
— А вот Коротевич, — перебил его жандарм, даже не взглянув в бумагу, — все это отрицает. По его словам, вы самовольно покинули свою часть, хотя это вам было категорически запрещено. Мало того: вы обманом проникли на борт транспортного самолета, перевозящего гробы с останками православных воинов, чтобы миновать пограничные кордоны, где неминуемо были бы задержаны.