Надрез удался, но кровь из него пошла темная, густая и быстро сворачивалась. Яд слишком долго был в его теле, поняла она, вывести кровопусканием – безнадежная затея, можно лишь попытаться лишить его смертоносного воздействия, введя противоядие, но... Она не знала ни того, что это за яд, и не могла позволить себе роскоши искать в этом городе, охваченном войной, противоядия. Оставалось единственное средство. Средство, к которому бывшая монашка Ордена Святой Магдалины не прибегала с тех самых пор, как разделила судьбу своей святой.
Бывшая монашка подошла к стене с распятием, встала на колени и принялась молиться. Поначалу слова «Glorium Dei...» давались ей с трудом, как ей казалось, не желая ложиться на язык, оскверненный грехопадением... грехопадениями... Ужасные, и в то же время сладостные, полные греховного наслаждения, воспоминания внезапно накрыли ее, лишив сил и самого права обращаться к Богу. И тогда, словно спасение Христово, подобно свету утра, пришли другие слова. «Ave, Maria! Regina...» – Она словно не говорила, но пела, как колыбельную всем уснувшим-умершим в этой комнате, включая девочку, что умерла внутри нее в ту ночь в пустыне. Молитва лилась из ее уст, не прерываясь, до самого конца, и в тот самый миг, как губы ее, обессилевшие, бледные, почти неслышно прошептали завершающее «Amen!», раздался женский крик. Крик, как птица, выпущенная из клетки, вырвался из чьей-то груди и, подобно птице подбитой, захлебнулся собственной же кровью из перерезанного горла – осаждающие вошли в город, и резня жителей на улицах Иерусалима началась.
* * *
«Мама!» – подумалось или сказалось? Сейд ничего не понимал, не видел, не чувствовал... он только слышал... и услышал – женский крик. Похожий крик он слышал лишь однажды, тогда, в пустыне, когда на оазис Шюкр Аб – Вода Благодарности, напали крестоносцы, и мать бежала в пустыню, и последний ее крик такой же умирающей птицей вылетел из-за дюн. Только на этот раз почему то показалось... будто мама-птица холодным, ласковым орлиным когтем царапнула по бесчувственному камню гор Аламута... этим камнем был он сам... а еще – он был песком... ветром... кровью... Кровь! В его крови было достаточно яда скорпиона – ведь он сам был пустыней. Он вводил в себя этот яд несколько лет подряд, приучая тело... Кто-то вытащил из камня сталь клинка, как в сказках про доброго христианского короля, искавшего Чашу. Эти сказки рассказывал Магистр... Магистр! Тот, кто называл его «Сын мой!». Мертв!.. Крестный отец убийцы умер на руках своего крестного сына, потому что тот отказался убивать... Мама!.. Мертва! Убита орлицей в горах, жертвой охотников с крестами в пустыне, потому что он был убийцей, потому что он был слаб... А значит – сейчас он не может умереть. Он должен жить, чтобы оплатить этот долг всем, кто умер из-за него. Сейд принял решение не умирать. Для крещеного убийцы наступало время начинать свой джихад!
«История не должна терпеть имен человеческих, ибо всё в ней происходящее есть суть промысел Божий, и ничтожны воистину потуги человеческие в стремлении производить в ней изменения, несообразные таковому промыслу!» – так писал в своих хрониках шевалье из далекой земли франков, гасконец родом из Бурдейля, назначенный правителем Египта своим хроникером на то время, что пребывает он и его подопечная в армии Айюбида на правах... почетного гостя ли, пленника ли? Уж скорее, пленника, решал француз, потому как понимал, что покинуть лагерь Льва Пустыни ему в ближайшее время не суждено. Однако поручение этого благороднейшего из сарацин считал для себя почетным и даже в некоторой степени приятным, поскольку всегда питал склонность к изящной словесности. Верно будет сказать, не столько к хроникам и летописным текстам, сколь к литературе светской еще в бытность свою послушником при аббатстве, вызывая тем самым недовольство монахов своей приязнью и предпочтением пергаментам с Апулеем, Петронием и Овидием, нежели к Цицерону, «Житиям...» и прочим текстам, причисленным святыми отцами к каноническим. Впрочем, к Плутарху юный гасконец также проявлял в годы послушничества почтение и потому в ведении хроник Саладина, как его именовали среди крестоносцев, придерживался штиля его «Жизнеописаний...».
Обмакнув перо в тушечницу, шевалье продолжил: «Однако есть и средь сынов Адама исключения из сего правила, кои, несомненно, отмечены благодатью ли Божьей, или проклятием Его – ведомо то лишь потомкам, ибо имена их сохранятся на лике Истории, подобно литерам, вписанным в сию Вселенскую Книгу всемогущей дланью Его. При мысли сей подразумеваю я не пророков, кои, несомненно, есмь суть явления Воли и Слова его средь людей, но личностей светских, чьи деяния, однако, явственно отмечены знаком воли Господней. Так вписались в Историю Александр и Цезарь, Аттила и Карл Великий, могучий предок королей французских, положивший начало роду Меровингов. И, мнится мне, что подобно тем, кого я означил выше, останется имя и того, кого христиане именуют Саладин, поскольку деяниями своими меняет он Историю по воле Божьей, быть может, и сам того не осознавая, ибо, будучи магометанином, не принимает божественного происхождения Господа нашего Иисуса, не отказывая, однако, тому в звании Пророка. Следует разъяснить само имя этого благороднейшего из сарацин, ибо что, как не имя, способно сказать многое о человеке?! На языке сарацин именуется он Салах-ад-Дин, что переводится как «праведнейший средь магометан»... во всяком случае, настолько уразумел я исходя из своих скромных познаний в языке арабов, кои и меж собой не всегда ясно изъясняются, поскольку различаются множеством диалектов и наречий... Впрочем, ежели считать сие за грех, то грешим этим и мы во Франции, поскольку зачастую невозможно благородному гасконцу уразуметь речи какого-нибудь бретонского пикинера, чему я сам становился жертвой в своем походе с Господином Моим сенешалем...» Написав последние строки, шевалье вдруг остановился, задумался, затем решительно вымарал написанное – хроники могли прочитать множество людей, более того, предполагалось, что их будут читать потомки из разных стран... Во всяком случае, об этом втайне мечтало тщеславие в душе юного франка. И патриотизм, живший в той же душе, не желал предоставлять вниманию потомков хоть сколь-либо обидного в отношении своих соотечественников... даже если они не гасконцы!
«Саладин ведет свою армию к Иерусалиму. Средь сарацин говорят, что город подвергся нападению христианских отрядов-крестоносцев, однако сие мне кажется сомнительным, ибо город и так находился под властью христианского короля, так зачем же христианам брать его штурмом? Однако Саладин весьма разгневан и неоднократно молвил как на военных советах, так и в беседах своих, что ежели обнаружит смерть и грабежи магометан иерусалимских, то кару проявит жестокую. Зная, что помимо короля иерусалимского, град надежно защищен волею могучего и мудрого Магистра тамплиеров, хранящего мир в городе промеж христиан, иудеев и магометан, возможность таковых событий кажется мне сомнительной...» – писал далее шевалье.
* * *
«Ужас и печаль пронзают мое сердце христианина при виде содеянного братьями по вере в сем священном граде! Саладин намерен был вершить жестокую кару над христианами, однако со стыдом в душе должен признать, что благородство сего мужа превзошло равных ему по званию средь христиан. Ибо, как и обещал он при взятии града защитникам его, за сдачу дозволяет он всякому христианину покинуть Иерусалим живым, с семейством и добром, и, собравшись караваном, следовать до земель, где будут они под защитой христианских правителей, ибо Иерусалим отныне под властью сарацин. И обещал Саладин, что не велит войскам своим чинить вред и разбой этому каравану, дозволив беспрепятственно пройти чрез пустыню. Однако средь солдат армии сарацинской уж ходят разговоры, что дана весть родичам воинов, служащих в армии Саладина, о караване этом, и вольные племена пустынных кочевников, не связанных клятвою Льву Пустыни, будут совершать на пути их набеги на караван, дабы вершить месть, грабеж и брать христиан в рабство. Уповаю я, что те из воинов христианских, что уходят в путь с караваном, будут благословлены Господом, укрепят дух свой в дороге и защитят жизни христианские на их тяжелом пути к дому. Ибо в путь вместе с этим караваном благороднейший из сарацин дозволил отправиться и мне, вкупе с протеже моей и ее дитятей, в чьих жилах течет благородная кровь королей франкских. И намерен я в целости и здравии доставить сию галантную даму и сына господина моего сенешаля во Францию, и да поможет мне в этом Бог, Аминь!»