По традиции, из уважения к председательствующему разговор велся на русском языке. Будь хозяином встречи Ицхак, говорили бы на иврите, Арджун – на хинди и так далее. Для семерых не существовало языковых барьеров. Беседа началась давно, и основные вопросы были уже оговорены. Записей никто не вел, все сказанное навсегда оседало в бездонной памяти семерых, а принятые договоренности свято соблюдались без всякой фиксации их на бумаге.

Подведя итог, Лев откинулся на спинку натужно заскрипевшего стула и сказал:

– Теперь обсудим текущие вопросы. Могу доложить вам, что новая пятерка, о которой мы давно говорили, уже набрана, и я вполне доволен кандидатами. Для вербовки были созданы необходимые условия, и теперь они наши.

В течение следующего часа он знакомил присутствующих с подробными характеристиками на всех пятерых.

– Не слишком ли они хороши для простых оперативников? – усомнился Арджун. – Соответствуют самым высшим параметрам и при этом даже не догадываются о своей исключительности. С такими задатками их можно использовать на более ответственной работе!

– А они и не будут простыми оперативниками! – немедленно откликнулся Ицхак. – Ты не забыл, к чему их будут готовить? Что им предстоит сделать?

– Все равно жалко, – покачал головой индус. – Уж больно материал хорош! А кто их будет готовить?

– Петр, – ответил Лев.

– Тот, который справился с Балтийским кризисом?

– Да, тот самый.

– Ну, тогда я снимаю вопрос! – сказал Арджун, подняв руки в шутливом жесте.

– Кстати, что у нас с поисками… э-э-э… ну, в общем, ты меня понял? – обратился Лев к Иеремии. – Результатов, конечно, нет?

– Риторический вопрос, – усмехнулся человек с лицом сельского проповедника. – Ты сам на него и ответил. Когда появятся результаты, мы сразу это почувствуем. На своей шкуре.

– Что-нибудь еще есть? – теперь Лев обращался ко всем присутствующим.

– Есть вопрос, – голос шведа Ингмара звучал так, будто где-то рядом катились огромные булыжники. – По-моему, нам пора подумать о продлении срока службы оперативников. Ведь сделать это несложно.

– Зачем? – удивился китаец Чан. – Это совершенно лишнее. Как правило, за отпущенный им срок они успевают полностью выработать весь ресурс.

– Ага! – снова загрохотал скандинав. – Легко говорить, когда у тебя почти два миллиарда голов под рукой. Выбирай не хочу! А у меня рождаемость падает, одну пятерку хотя бы наскрести…

– Придется выкручиваться, – флегматично проронил Лев. – Тем более что тебе набирать еще не скоро. А срок службы продлевать нельзя. Уважаемый Чан прав, но это еще не главное. Сам понимаешь, если они наберутся лишнего опыта, что-то узнают и начнут копать, то от них придется избавляться. Обойдется себе дороже. Пусть уж лучше естественным путем…

Когда беседа была закончена, все встали и подошли к стене. Лев приложил к ней ладонь и, беззвучно шевеля губами, что-то прошептал про себя. Через несколько мгновений часть кажущейся монолитной стальной стены отъехала в сторону, и семеро вышли в длинный коридор, кончавшийся ведущей вверх лестницей. Когда они дошли до середины коридора, проход за ними закрылся, и комната для совещаний перестала существовать для окружающего мира. Помещение охранялось тайными знаниями, и теперь на этом месте никакой комнаты больше не было. Если даже кто-то попытался бы копать в этом направлении, то обнаружил бы сплошной известняковый монолит. Но если бы кто-то из них обернулся, то заметил бы скользнувший тенью силуэт, тут же растаявший в воздухе. Однако привычки оборачиваться ни у кого из них не было.

Семеро распрощались друг с другом, чтобы разъехаться по всему свету. Следующая встреча была намечена через год у Ицхака, неподалеку от Тель-Авива. Ицхак давно лелеял мечту перенести резиденцию километров на пятьдесят восточнее, но Иерусалим все еще оставался арабским городом…

Глава 3. Школа. Досрочный дембель

В Школу попадают разными путями и в разном возрасте – примерно от пятнадцати до тридцати лет. Я попал туда из армии. Честно признаться, был я в то время дурак дураком и долго удивлялся, кому могло прийти в голову отобрать меня, одного из всего полка, на какие-то таинственные курсы (критериев отбора я не знал тогда и не знаю до сих пор). Было это в тысяча девятьсот семьдесят втором году, служил я в до предела милитаризированном в ту пору еврейско-белорусском городе Бобруйске, и в голове у меня царила полнейшая каша. В этой каше революционный задор советской эпохи самым причудливым образом смешивался с блатной романтикой, привитой во время бесшабашного дворового детства, нелюбовью к «мусорам», традиционной неприязнью к евреям и тайным преклонением перед засекреченными рыцарями с холодной головой, горячим сердцем и пистолетом под пиджаком. Помню, как жутко я завидовал одному сержанту из нашей роты, которому за полгода до дембеля полковой особист сделал предложение подать документы в школу КГБ. Правда, познакомившись с его школьным аттестатом, чекист забрал предложение обратно, но сам факт возможности такого крутого поворота судьбы заставлял сердце биться быстрее.

Насчет евреев и «мусоров» я особенно не задумывался. Ни те, ни другие не сделали мне ничего плохого. Больше того, у меня никогда не было с ними никаких конфликтов. Просто так полагалось – не любить их.

Зато я не сомневался, что если коварный враг посягнет на самое святое – завоевания революции, то я окажусь в первых рядах бойцов, и так далее, и тому подобное… В моем окружении бытовала уверенность, что настоящими героями на войне становятся бывшие хулиганы и разгильдяи, и наоборот, отличники и любимчики начальства обычно показывают себя трусами, если вообще не становятся предателями. А в армии мой настырный свободолюбивый характер заставлял меня чуть ли не на биологическом уровне противиться воинской дисциплине, и я стал заядлым самовольщиком. Но так как город был битком набит офицерами и военными патрулями, то и попадался я довольно часто.

В итоге общий стаж моего пребывания на гауптвахте еще до окончания первого года службы достиг сорока пяти суток. Что самое обидное, каждый раз я с самого утра предчувствовал, да что там предчувствовал, твердо знал: если сегодня сорвусь в самоход, меня обязательно заметут. Но какой-то бес зудил и подталкивал, и я, перемахнув через забор, уходил в город. Без всякой определенной цели, просто мне было интересно… Скорее всего, это было инстинктивное, неосознанное сопротивление идиотизму тогдашней армейской жизни. Не знаю, изменилось ли что-то теперь, но в мое время ходила совершенно справедливая присказка: кто в армии служил, тот в цирке не смеется…

Даже в привычных, затертых словах таился абсурд. Взять обязательное к применению слово «товарищ». Товарищ сержант, товарищ полковник… Товарищ – это же почти что друг. Товарищи – это Серега Краснов и Петя Виноградов из нашего взвода, но никак не сержант Слюсаренко, отобравший у меня новенькую шапку и всучивший взамен свою, потрепанную. «Рано тебе такую носить! – заявил он с ухмылкой. – Придет твое время, и ты тоже добудешь себе новую шапку». Или командир полка, мимо которого полагалось проходить с топотом ног и отданием чести? Против отдания чести я ничего не имею против, но какой он мне товарищ? И так чего ни коснись.