— Слышь, ушастый! Не слышим писка!
— П-п-произвол! — пронзительно запищал зайчик, но тут волк с медведем так на него клацнули, что он прижал ушки и стремглав понесся в нору.
— А, — обернулся колобок к деду и БАБе. — Я вижу, тут кто-то собирается ставить палки в колеса стремительно катящейся российской государственности?
— Да ты на кого покатился-то! — стыдят его дед и БАБа. — Ведь ты же наших рук дело! Ведь это мы ж тебя вылепили!
— Дело? Вылепили? — колобок усмехается. — Хорошая мысль! Ну-ка, ребята, — и хлопнул в ладошки (когда и ручки-то отросли?!) — Быстро слепите-ка на них по делу!
— Ты что, ты что! — только и успел крикнуть дед, а на него уж набежали с двух сторон, схватили под белы руки и препроводили в подпол. Он там, понятное дело, бьется, лаптями сучит.
— Изменщик коварный! БАБское отродье! Говорил ведь я ей, дуре, — слишком крутое тесто ставит! Надо было песочное…
— А будешь буянить — вообще дубиной дам, — колобок ему в подпол говорит. — Дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественной силою и будет мочить олигархов до тех пор, пока нам не покажется достаточно! Вопросы есть?
— Нет вопросов, — стонет дед. — Но ведь ты ж мой отпрыск, моя кровь! Тебя и Владимировичем зовут в мою честь! Выпусти ты меня, Христа ради!
— А долги отдашь? — улыбается колобок.
— Да что ж я тебе должен-то? — дед в ужасе спрашивает.
— А золотую рыбку отдашь — тогда и выпущу. А то что-то разговорилась она у тебя.
— Да как же я без рыбки! — дед воет. — Я же без нее у разбитого корыта останусь! Ведь она, голубушка моя, мне все как есть богатство доставила — и избу, и кафтан, и место председателя еврейского конгресса!
— Ничего не знаю, — пожимает плечами колобок, — рыбка государственная и должна выражать государственные интересы. Ежели каждый дед заведет себе рыбку, это что же получится? И вообще, ежели хочешь знать, говорящая рыба — это нонсенс. Рыба должна что делать?
— Молчать! — покорно сказала золотая рыбка. — То есть буль-буль…
— Черт с тобой, БАБское отродье, — орет дед из под пола, — бери мою рыбку, отпусти меня только на волю!
— Изволь! — согласился колобок, рыбку заныкал в кладовую, на всякий случай вынув из воды, а деда вы пустил на все четыре стороны, только чтоб в окрестностях духу его не было. Три дня и три ночи бежал дед, пока не очнулся в Лондоне и не заблажил на весь свет:
— Православные! То есть леди и джентльмены, я хотел сказать! Рыбку мою незаконно отняли! Сам я колобка вылепил, своими руками создал предпосылки!
— Это чтой-то? — сказал колобок, прислушиваясь. — Никак опять наш старый приятель забеспокоился? Эй, стража, объявите-ка его в розыск!
— Да чего его разыскивать, вот же он, в телевизоре! — недоумевает стража, — киселем поливается!
— Ничего, ничего, — спокойненько говорит колобок, поправляя фуражечку. — Он в телевизоре, а вы все равно объявите. Они народ нервный — как узнает, что он в розыске, так сразу станет шелковый…
— Ай-яй-яй! — БАБа колобка корит. — Это что же получается! Ты обещал нам свободу и все такое, а сам вона что в родном лесу устраиваешь?! При тебе ж хуже стало, чем при Морозе!
— Ничем не могу помочь, — колобок отвечает. — Народная воля. Народ видит во мне исполнителя своих заветных чаяний. И ты, БАБка, в мои дела не лезь, а то у меня тут волк похаживает и медведь порыкивает — на всякий случай.
БАБа в первый момент от такой наглости просто обалдела:
— Да ты что несешь-то! Да ты вспомни, чей ты есть!
— Русский, народный, — колобок говорит.
— А мука в тебе чья? Моя ведь мука-то!
— И мука народная. Она тебе досталась в результате незаконного передела собственности.
— А яйца! Яйца в тебе чьи!
— А-а-а, — колобок говорит. — То-то мне давно казалось, что у тебя нетрудовые доходы. Надоел мне твой треп: беги, мышка, посмотри, что там за яйца!
Мышка побежала, хвостиком махнула, все золотые яйца побились, а курочка Ряба в испуге закудахтала на весь лес: «Произвол! Произвол!» — и убежала из телевизора.
— Ну вот что, — колобок говорит. — Вызываю тебя на допрос. Либо ты сдаешь все яйца и курочку вместе с телевизором, и тогда я тебя, может быть, отпускаю. Либо ты занимаешь антинародную позицию, и тогда я действую по усмотрению…
— Что-то эти яйца тебя вполне устраивали, когда я тебя из них лепила! — БАБа ехидничает.
— Да нешто ты меня лепила? — простодушно колобок удивляется. — А по-моему, я был всегда! Давай хоть медведя спросим. Медведь, ты, кажется, есть хотел? Так вот, скажи: всегда я был или нет?
— Всегда, всегда! — зарычал медведь. — Как сейчас помню: меня еще не было, а ты уже был!
— Был, был! — волк вторит. — Не может быть, чтоб ты его лепила, старая карга! Ты только кровь народную можешь пить, а не колобков лепить!
Поняла старуха, что осталась она у разбитого корыта, собрала вещички, сделала заявление для прессы и побежала за тридевять земель. «Докатился, — думает. — Да и мы, старые дураки, хороши».
Сидят дед и БАБа в Лондоне у разбитого корыта, плетут свою пряжу, забрасывают дырявый невод и ведут меж собою грустный разговор:
— Дед! А дед!
— Ну чего тебе, дура?
— Дед! А давай еще одного наследничка слепим! Чтоб он колобка-то прогнал, слышь-ка!
— Да из чего ж мы его слепим?
— Да вот хоть из корыта! Дунем, плюнем — вдруг чего получится?
— Получилось уж три раза, спасибо тебе большое…
— Да ладно, давай! Делать-то все одно нечего! Лондон же кругом — телевизор отобрали, рыбку тоже…
— Ну давай, — кряхтит дед. — Раз-два… взяли!
Дуют, плюют в корыто, кругом бегают… Рядом курочка носится общипанная, квохчет, старается… Кричат заклинания, призывают духов, скребут по сусекам — делают нового наследничка.
И невдомек им, старым, что наследничек на то и наследничек, чтобы урождаться в них — добра не помнить, зло преувеличивать, зверей пугать, о будущем не думать… Невдомек им, бедным, сидящим у разбитого корыта, у самого синего моря, — что для пользы дела наследничек должен быть не ихний.
Но этого они, старые и глупые, не поймут никогда.
Посвящается Совету Европы
Шмидты и Кузнецовы жили в двух соседних квартирах: Шмидты — в четырехкомнатной квартире с евроремонтом и двумя туалетами, Кузнецовы — в многонациональной коммуналке с вечной очередью в сортир, который язык не поворачивался назвать гордым словом «туалет». Кузнецовы были многочисленны, бедны и горды. Со Шмидтами они с сорок девятого года пребывали в состоянии холодной войны, настраивали против них жильцов всего дома и делали мелкие пакости. Несколько раз в году они собирались под окнами Шмидтов, разворачивали транспаранты и проводили митинги с осуждением их внутренней жизни. Если же собаке Шмидтов случалось неосторожно забежать по своей надобности на газон, который Кузнецовы считали своей исконной территорией, они собачку арестовывали и отдавали только в обмен на хомяка. Кузнецовские дети очень любили хомяков, но хомяки этой любви долго не выдерживали и дохли, — тогда приходилось опять арестовывать собачку.