— Я знаю, почему! — вдруг авторитетно заявил Цунь.
— Почему? — обернулись все к нему.
— Да просто потому, что Бог — не фраер!
И, словно только этого и ждал, взревел оживший двигатель машины.
Если кто-то думает, что все грандиозные природные явления, вроде Ниагарского водопада или Эвереста, находятся где-то далеко, куда простому смертному вовек не попасть, то он здорово ошибается. Стоит дождаться весны и сесть в электричку, которая идет до Рязани — и всего через три часа вы попадете на самое настоящее морское побережье — это разливается Ока. Что с того, что существует это море всего месяц? Зато весь этот месяц — вот оно, у самой городской черты! Без конца и края, с шумом волн, криками чаек, невиданным архипелагом из сотен островов, на которых пережидают половодье застигнутые разливом бедные зайцы. Если кто не знает, сено с Рязанских заливных лугов в свое время возили продавать аж в самый Петербург, ибо по праву считалось оно лучшим во всей России. А что вы хотите — сотни лет на этих лугах ничего, кроме трав, не растет: никто там не строится, не пашет — смысла нет, весной все под водой окажется.
В эти самые дни приходит Ока в гости и к десантникам, ибо стоит училище на самой северной окраине города, по соседству с Кремлевским валом. Приходит она в гости, как простоватая деревенская тетушка — шумная, бесцеремонная, но добрая и души не чающая в хозяевах. Выбегаешь эдак утром на зарядку — оба-на! Здрасьте, племяннички, вот она — я! Плещется у самого порога: стадион со спорткомплексом уже затопила, даже футбольные ворота под водой скрылись, к парашютному комплексу уже подобралась и тренажеру транспортного «Ила» только рубки с перископом не хватает, а так ни дать, ни взять — нормальная субмарина на рейде.
А если доведется в эти дни в карауле стоять — на всю жизнь запомнишь. Бредешь по берегу этого самого моря — волна тихонько плещет, луна сияет, как танковый прожектор, и выстилает серебром тропинку, ведущую в неведомые миры; а в море этом острова цветущей черемухой пенятся, и соловьи до самого утра не смолкают, и пение их с девичьим русалочьим смехом переплетается… Эх!.. Какая тут, к чертовой бабушке, служба! После бесконечных морозных и слякотных недель вдруг обрушивается на тебя такое, что и с катушек съехать недолго. Возможно, отчасти из-за этого и отправляют курсантов в это время в учебный центр — от греха подальше. В лес вас, родименьких! На стрельбище да на танкодромчик! В городок диверсионный да на поле тактическое — самое место вам там сейчас!
Растянувшись, как невероятная змея-мутант, рота шагала в учебный центр Сельцы. Шестьдесят километров — много это или мало? Хоть пешие переходы для спецназовца — вещь вполне привычная, но когда это происходит во время весенней распутицы, по раскисшим грунтовым дорогам, веселого в этом маловато. После половины пути командиры перестали ежеминутно подгонять и подтягивать растягивающуюся, словно резиновую, роту и молча шагали рядом с курсантами, с ожесточением выдирая ноги из вязкой грязи — дотопают, никуда не денутся.
Серая раскисшая дорога с каждым шагом высасывала из курсантов последние, казалось, силы. А они все шли и шли, и каждый был уверен, что дойдет только до вон того поворота, а потом повалится плашмя в эту чертову холодную грязь и — дьявол с ним, пусть хоть расстреляют в задницу соленым огурцом, больше не сделает ни шага. Но — поворот оставался позади, и все шли дальше — до следующего, а потом — еще до следующего… И только когда кто-то, не сворачивая на очередном повороте, продолжал двигаться по прямой, углубляясь в раскисшее поле, становилось ясно: на ходу уснул парень. Идет с открытыми глазами, а ничего не видит, только ноги машинально переставляет. Бывает. Парня догоняли и разворачивали в нужном направлении — до следующего поворота.
Орлами глядели только комроты Бздынь да неутомимый Ауриньш — кроме гранатомета, рюкзака и остальной штатной экипировки киборг тащил на плече железный ящик с пистолетами. Ящик он подхватил с плеча второкурсника Мишки Алексеева на двадцать восьмом километре пути — ровно за секунду до мгновения, когда Мишка готов был швырнуть это орудие пытки в грязь. Не сгибаясь подо всей этой грудой железа, Маргус бодро месил яловыми сапогами стылую жижу, и при этом еще умудрялся наигрывать на губной гармошке — прощальном подарке «генерала» Мишки Шоломицкого.
Теперь он считался второкурсником: первая часть эксперимента была признана успешно выполненной, и после зимней сессии Маргус был переведен в первый взвод, к курсантам второго курса. Первокурсники провожали его, словно в дальнюю дорогу — с объятиями, хлопаньем по спине и наказами жаловаться, если что. Надарили кучу подарков — большей частью для Маргуса бесполезных, ну да какая разница? Рижанин Юрка Блинников подарил наполовину пустой флакон престижнейшего одеколона «Командор» фабрики «Дзинтарс» — привет с родины, парень! Цунь торжественно вручил ободранный жестяной портсигар с поломанной защелкой (фигня, ты потом починишь). Рустамджон Садыков нахлобучил голову киборга новенькую кокандскую тюбетейку. Прижимистый Леха Мамонт повздыхал-покряхтел и вытащил из чемодана редкую вещь — китайский фонарик.
— Держи, Маргус. Да не профукай, як ты умеешь — такый фонарык вже не купишь…
Увы и ах — половину подаренного Маргус профукал в первую же неделю пребывания в новом коллективе. В том числе и «фонарык». Э, да что вы хотите — искусству сохранять свои вещи в казарме за полгода не научишься… И надо сказать, Маргус по этому поводу здорово переживал, хоть и жадным не был, да и в темноте прекрасно видел безо всякого фонаря — а все равно расстроился.
— Ты чего играешь, Маргус? — догнал его Алексеев. Избавленный от этого проклятого ящика, он чувствовал себя окрыленным — словно в невесомости.
— Не знаю, — оторвался от губной гармошки Ауриньш. — В кино один солдат играл эту музыку, я запомнил, теперь вот пробую…
— Ну-ка, ну-ка… Э, да это «Лили Марлен»! Слова знаешь?
— Нет, я только мелодию слышал. А ты знаешь?
— А как же! Давай, играй!
Мишка перебросил десантный «калашников» на грудь, лихо сдвинул шапку на затылок и, воодушевляясь с каждым шагом, запел:
Vor der Kaserne vor dem grossen Tor
Stand eine Laterne, und steht sie noch davor,
So wolln wir uns da wiedersehn,
Bei der Laterne wolln wir stehn
Wie einst, Lili Marleen…
Возле казармы, в свете фонаря
кружатся попарно листья сентября,
ах, как давно у этих стен
я сам стоял,
стоял и ждал
тебя, Лили Марлен.
Понемногу песню начали подтягивать остальные «немцы» первого взвода:
Unsre beiden Schatten sahn wie einer aus;
Dass wir so lieb uns hatten, das sah man gleich daraus.
Und alle Leute solln es sehn,
Wenn wir bei der Laterne stehn
Wie einst, Lili Marleen.