— Так зачем же дело стало, — пожал плечами префект и, высунувшись из носилок, завопил во все горло: — Да здравствует божественный Глицерий, да сгинут все его враги.
Видимо, бунтующие обыватели не признали в испуганном патрикии временщика Ореста, иначе ему вряд ли удалось бы столь легко выскользнуть из их рук. Толпа зашлась в восторге, и улицы просыпающегося Рима огласил рев тысяч глоток:
— Да здравствует божественный Глицерий!
— Чтобы и ему, и вам всем пусто было, — зло процедил сквозь зубы Орест. — Канальи.
Римский Сенат не выдержал давления черни, направляемой уверенной рукой, и в присутствии огромной толпы, прорвавшейся на Капитолий, провозгласил Глицерия императором, даровав ему титул «божественного». Однако новый император, вытащенный доброхотами из постели и явленный Риму и Сенату, отнюдь не выглядел триумфатором. Скорее уж его можно было счесть жертвой, которую обезумевшая чернь влекла на заклание. Толпа прорвала заслоны из гвардейцев, не рискнувших применить оружие против бунтарей, и с диким воем внесла обомлевшего Глицерия в императорский дворец.
— Говори! — ревела толпа, напирая на обезумевшего от страха императора.
— А что мне говорить? — спросил Глицерий у стоявшего рядом Марка.
— Скажи им, что Римом будет править ярман, избранник старых богов, а ты всего лишь его предтеча.
У Дидия зуб на зуб не попадал от пережитых в это утро впечатлений. Сам он уверял, что отправился в императорский дворец, чтобы узнать о самочувствии божественного Олибрия, но был подхвачен толпой и сначала вознесен на Капитолий, а потом сброшен в бездну, в которую рухнул вместе с ним весь Великий Рим.
— Ты преувеличиваешь, как всегда, — возразил Орест, к которому бывший комит финансов прибежал за сочувствием.
— Я преувеличиваю! — взвился Дидий. — Тогда спроси Аппия.
Сенатор стоял тут же у порога и привычно тряс головой, то ли соглашаясь с перепуганным патрикием, то ли, наоборот, возражая ему. В любом случае он не смог вымолвить и слова до тех пор, пока сердобольный Феофилакт не поднес ему кубок. Выпив вина, Аппий наконец обрел дар речи. Однако сенатор понес такую чушь, что евнух даже пожалел о сотворенном добром деле.
— Неужели так и сказал? — повернулся Орест за подтверждением к Дидию.
— Сам, говорит, присутствовал при брачном обряде между матроной Пульхерией и божественным Валентинианом, — зачастил бывший комит финансов. — Не могу, говорит, далее нести эту тяжесть в своей душе. Боги решили, что спасителем Рима будет ребенок, рожденный дочерью божественного Валентиниана от самого Юпитера. Этот сын Юпитера явится в Рим в свой час, и тогда он, Глицерий, с радостью уступит ему свое место и первым назовет божественного Констанция императором и ярманом.
— Бред, — криво усмехнулся Орест.
— Бредить можем мы с тобой, префект, — возразил ему Дидий. — А Глицерий — император, вознесенный к власти волею народа и Сената. Любое его слово — истина. Хотел бы я видеть человека, который публично назовет его сумасшедшим.
— А как зовут дочь матроны Пульхерии и божественного Валентиниана? — спросил у Дидия Пергамий.
— Ее зовут Веселиной. А младенец, похоже, тот самый, которого мы с сенатором Скрибонием видели в подвале дворца Туррибия. Воля ваша, патрикии, но с этим младенцем действительно не все ладно. Его и в огне жгли, и в воде топили, а он только гукал да смеялся.
— Надеюсь, ты не стал делиться своими давними впечатлениями с римскими обывателями? — строго посмотрел на Дидия префект Италии.
— А как бы ты на моем месте поступил, сиятельный Орест?! — взъярился бывший комит. — Я просто обомлел, когда покойный Скрибоний вдруг возник из небытия и ткнул в меня пальцем. Разумеется, я подтвердил все, что он говорил, и от себя добавил немного. Но я ведь не кривил душой, патрикии, я все это действительно видел!
— Подожди, — остановил расходившегося Дидия Феофилакт, — откуда там взялся Скрибоний? Он же умер!
— Воскрес волею бога, дабы донести правду до ушей народа, — неожиданно всхлипнул Аппий.
— Волею какого бога он воскрес? — просипел в ярости Орест.
— Откуда же мне знать, — развел руками Аппий. — Он не сказал. Да его никто и не спрашивал.
— И где теперь этот мошенник? — спросил Феофилакт.
— Вознесся, — не очень уверенно ответил Аппий. — Поднялся вверх по лестнице, взмахнул руками и словно растворился в воздухе.
— Но этого не может быть, патрикии, — взревел раненым быком Орест. — Вас просто обвели вокруг пальца.
— Не нас обвели, а вас, — криво усмехнулся Дидий и был, безусловно, прав в этом своем безапелляционном утверждении. Такое обилие чудес требовало долгой подготовки и участия весьма влиятельных в городе лиц. Вряд ли сиятельный Марк, при всех своих незаурядных способностях, сумел бы в одиночку организовать столь грандиозное представление. А пока Феофилакту ничего другого не оставалось, как с прискорбием констатировать, что сиятельный Орест и епископ Викентий Медиоланский потерпели сокрушительное поражение от своих невидимых врагов. Более того — расчетливый удар был нанесен по Великому Риму и христианской церкви.
— Этому младенцу сейчас чуть более пяти лет, — задумчиво произнес Феофилакт. — Следовательно, время у нас еще есть.
— Глицерий дорого заплатит мне за свою глупость, — зло процедил сквозь зубы Орест. — Я буду очень удивлен, если он проживет более недели.
— Глицерий — пешка, — возразил префекту Феофилакт. — Зато его скорая смерть может привести к бунту черни и к гибели Рима. Похоже, этого как раз и добиваются наши враги. Если вы не возражаете, патрикии, я попробую переговорить с новым императором и выяснить, что он сам думает обо всем случившемся.
— Я отправлюсь с тобой! — вскинулся Орест.
— Тебе лучше вообще не выходить на улицу, префект, — предостерег Феофилакт хозяина. — А еще лучше — уехать из Рима или найти в городе надежное убежище. Чернь скоро успокоится, и тогда ты сможешь вернуться, чтобы противостоять своим коварным врагам. Я возьму с собой высокородного Дидия, если он, конечно, согласится сопровождать меня в столь непростое для прогулок время.
— Я уже ничего не боюсь, — вяло махнул рукой бывший комит финансов. — После того как я собственными глазами видел воскресшего Скрибония, меня ничем не удивишь.
У божественного Глицерия был такой вид, словно его очень долго били по голове, а потом облачили в шутовской наряд и выставили на всеобщее посмешище. С первого же взгляда Феофилакт понял, что этот человек никогда не стремился к верховной власти и что он такая же жертва чужой преступной воли, как несчастный Олибрий, чье остывшее тело по-прежнему лежало в императорском дворце. Феофилакт приказал гвардейцам отвести прах Олибрия в ближайших храм и передать с рук на руки настоятелю для свершения всех необходимых в таких случаях обрядов. Императорский дворец изрядно пострадал от набега обезумевшей толпы, и его следовало немедленно привести в порядок.