Все, что я слышал вместо этого, — свист ветра и щебетание моей крылатой хранительницы.
— Тебе суждено куда большее, — сказала она мне, — ибо я собираюсь отнести тебя к себе домой.
— Домой? — переспросил я, понимая, что будущее мое подвластно мне еще меньше, чем прежде. Очевидно, я никогда больше не увижу своих товарищей, даже если их не расплющит до неузнаваемости под обвалом.
Пожалуй, впервые с того момента, как мы попали в долину фиг, я с тоской подумал о моей Фатиме. Ах, если бы только она не закричала, когда я решился наконец приблизиться к ней. Подобные вещи представляли собой, безусловно, такой аспект наших взаимоотношений, над которым нам еще надо было поработать.
Или над которым мы поработали бы, не случись со мной такое. Но Фатима и почти наверняка все прочие женщины человеческого рода теперь были мне недоступны, и, возможно, недоступны навсегда.
Что именно это существо, несущее меня теперь в своих когтях, намерено делать со мной? Я понял, что мне совсем не хочется спрашивать, поскольку я помнил, как сверкал на солнце ее крепкий клюв. Вместо этого я спросил ее о доме:
— Это далеко?
Тут женщина рассмеялась, словно соловей зазвенел теплым летним вечером:
— Будь он ближе, я ни за что не сумела бы покинуть его. В этот самый миг мы как раз пролетаем под ним.
Под ним? Я уставился на движущуюся тень, казалось поглотившую все небо. Не хочет ли она сказать, что ее дом на Иззат? Я хотел было попросить ее объяснить, но меня вынудила умолкнуть та бесконечная тьма, к которой мы теперь поднимались, столь бесконечная и всепоглощающая, что любые слова, вообще все, о чем мог помыслить человеческий разум, представлялось мелким и незначительным.
И так мы поднимались все выше и выше, приближаясь к этой громаде, пока я не увидел наверху длинную полоску синевы между Иззат и землей. И эта полоса чистого неба становилась все больше по мере того, как мы поднимались.
— Мой народ живет на левом крыле, — объяснила моя спасительница, когда мы поднялись наконец над громадной тенью существа, казавшегося огромным, как луна. Небо, окружавшее теперь нас, было такой внезапной, сияющей синевы, что было больно глазам, и мне пришлось поморгать, чтобы они приспособились к свету. Мы продолжали подниматься, когда очередная огромная тень упала сверху и закрыла полнеба. При свете солнца я увидел, что эта новая штука покрыта темными перьями, не черными, а скорее темно-синими, как ночь, так что они слегка отсвечивали фиолетовым, — цвет вечернего неба в тот миг, когда над горизонтом сгущаются сумерки. Этот огромный движущийся предмет, понял я, должно быть, крыло Иззат.
Мы по спирали снижались, пока крыло не достигло нижней точки своей гигантской дуги. Потом мы, казалось, на миг неподвижно зависли в воздухе, а затем крыло, такое огромное, что само походило на большой остров, устремилось нам навстречу.
Теперь мы были столь близко от него, что я уже не мог видеть каждое перо целиком и вместо этого был зачарован сложностью его строения. Словно огромный узор расходился по обе стороны стержня, который был шире, чем река за Басрой в месте своего впадения в море. От этого огромного центрального стержня отходили другие, поменьше, похожие на заостренные колья, а от них — еще меньшие, на тех росли еще более тонкие прутики, из которых расходились более тонкие волоски, и так далее, и так далее, хотя ни одна из этих частей ни в малейшей степени не выглядела хрупкой, ибо в целом каждое перо по величине действительно было сравнимо с целым городом.
Итак, мы ли нырнули вниз, или, может, крыло поднялось, как я увидел, что даже наиболее плотные из его частей так далеко отстоят друг от друга, что мы с легкостью смогли бы проскочить между всеми этими волосками безо всякого вреда для себя, и мы так и сделали, петляя между частицами этого пера и других перьев, растущих под ним, пока не добрались до того, что, должно быть, было кожей этого существа, столь огромного, что я никогда не смогу представить его целиком.
Как ни странно, однако, пока мы летели все глубже и глубже внутрь оперения этой огромнейшей из огромных птиц, страх мой снова покинул меня, и я обнаружил, что меня опять занимают мысли о собственной значимости. Каждому из нас предписана своя задача на земле, и моя, на свой манер, не менее уникальна, чем задача Иззат. Или, говоря проще: может, та, на которую мы собирались опуститься, и была самой огромной из всех существующих божьих тварей, но я не сомневался, что, попытайся она сделаться носильщиком, стало бы ясно, что Иззат — не более чем большая птица.
И тогда я вновь обрел дар речи.
— Что со мной теперь будет? — спросил я женщину-птицу, когда мы сели.
— Теперь, — ответила она, — я познакомлю тебя со своей семьей.
С этими словами она при помощи крыльев погнала меня вперед, через место, похожее на огромные заросли бурого папоротника, где процеженный сквозь перья солнечный свет превращался в тусклые сумерки.
Я прошел между огромных стержней и увидел, что впереди неясно виднеется некое сооружение, двухэтажное, состоящее из веток и соломы, каким-то образом похожее разом на затейливую соломенную хижину и на птичье гнездо.
— Мама! Папа! — позвала женщина-птица, когда мы подошли ближе. — Я привела того молодого человека, о котором столько вам рассказывала.
Я услышал пару мелодичных приветствий, и еще два человека-птицы вышли на перепончатых ногах из темной глубины своего жилища. Оба были приземистые и более невозмутимые, чем женщина позади меня, но у них были такие же резкие черты клювастых лиц и сверкающее оперение, как и у их дочери.
— Да, дорогая, — прощебетала высоким голосом одна из птиц. Должно быть, это мать, предположил я. — И для человека он действительно кажется очень славным. — По ее тону я понял, что в их обществе люди считались чуть лучше — но только чуть — таких существ, как червяки и гусеницы.
— Так это вас зовут Синдбад? — раздался другой, более низкий голос, похожий на грозное карканье.
Я решил, что самым вежливым будет кивнуть, поскольку птичий папаша отрывисто продолжал:
— И как же именно вы собираетесь обеспечить будущее нашей дочери?
— О папа! — Тон птицеженщины говорил о том, что это был самый дурацкий вопрос на свете. — Он не сможет не обеспечить! Разве ты не знаешь, что он избранный?
— Ну же, дорогая, — успокаивающе сказала птица-мать. — Не следует повышать голос на отца. Женщине это решительно не подобает. Кроме того, все эти разговоры о судьбе всего лишь слухи…
Их дочурка фыркнула — звук, который, кажется, не подобает не только женщинам, но и птицам тоже:
— Слухи! Он явно избран как баловень судьбы. Да что там, с того момента, как я услышала о нем, он то и дело сталкивался с джинном, и Рух, и демонами, и монстрами!
— Да-да, возможно, дорогая, — отвечала ее мать все тем же увещевающим тоном. — Но действительно ли это судьба, или у него просто был неудачный день?