Прокурор!..
В ход пошел инструментальный проигрыш. Воспользовавшись паузой, подтанцовщицы-бэк-вокалистки ринулись в невидимую для Попова с Добрыниным кабинку. Откуда они скоро вернулись, почти на руках неся неубедительно упирающегося господина. Был он юно-средних лет, среднего ростика, при костюмчике-троечке и при минимальном количестве вышеупомянутого хайра. Господинчик – видимо, тот самый Вован Офигенович – пристроился к вокалисту. Не теряя темпа, Вован с Юриком попытались на пару исполнить синтез джиги, лезгинки и канкана.
В кабинках зааплодировали.
В это время в помещении нарисовались оживленно о чем-то болтающие Пафнутий с Муромским. Сервисмен мановением руки указал Илье место дислокации друзей и ретировался. Илья, не обращая внимания на происходящее возле эстрады, прошагал в кабинку. Рухнул в свободное креслице и без никчемных церемоний опрокинул в рот одну за другой стопки приятелей. Потом скушал ложку креветочного салата и поинтересовался:
– Что за балаган, парни, зачем не пьем?
– Сиди не мельтеши, – отозвался Никита и практически на ощупь разлил по новой.
– Алло, камрады! – Илья помахал ладонью у них перед глазами. – Вы что, остекленели? Я тут, между прочим, с Пафнутием познакомился…
– Да тихо ты! Цыц, боец! – Никита пододвинул к нему блюдо с овощами. – На, углеводами пока побалуйся. Не видишь, культурный процесс идет?
Парочка Эдипянц – Пубертаткин тем временем прекратила пляску и продолжила песню на два голоса:
…Тут перчила встал со стула,
Вилкой фраера пырнул он,
И три раза провернул он
Вилку впрок.
Ну конечно, повязали,
В Старой Хате прописали;
И теперь он ждет в централе
Новый срок.
Мать-старушка на свиданье,
С многолетним опозданьем,
Признается под рыданье
Двух сердец
В том, что прокурор покойный
Был супруг ее законный,
А перчиле хоть какой, но
Был отец!
В стольном граде Клязьмограде
Круто перченные дяди —
Ран зализыванья ради —
Прут сюда,
Чтобы в думках зря не греться,
Чтобы здесь отмякнуть сердцем…
Пусть нас жизнь осудит, перцы, —
Без суда!.. Да?
Завершив музицировать, певцы, трогательно поддерживая друг друга за плечи, начали исполнять поклон. Это было зрелище! По сравнению с их движениями корабли, которые лавировали-лавировали да не вылавировали, могли бы считаться эталоном маневренности.
Илья оторвался от тушеных овощей и с сожалением изрек:
– Вот же блудливому оралу никто в рыло не дал!
– Не стреляй в караокиста, он базлает как умеет! – отмахнулся Алексей. – Эх, ребята, с кем только не приходится контактировать… Придется и с этими.
– Будем раскручивать новых звезд шансона? – Муромский сделал вид, что закатывает рукава. – Постановка голоса методом тыка? Хореография в стиле Броуна? Погодите, что-то я не догоняю… Если глумление над музыкой мы им простили, то за что калечить-то? Разве эти типусы кто-то из наших фигурантов?
– Верная догадка. Опять звери ловцов нашли, – резюмировал Попов.
– Вот-вот, – устало поддержал Никита. – Ловцам уж давно конгруэнтно, а звери бегут и бегут. Илья, у тебя есть желание познакомиться с менеджерами новой формации Эдипянцем и Пубертаткиным? С наследниками негоцианта Гендерного Эф Эм.
– С кем, с кем?.. Ах, с этими! С «Луча»? Да ну… И вообще, мужики, бросайте это грязное дело. Ночь в разгаре, а мы ни разу не отдохнули. История нам этого не простит. Слышь сюда, разговорился я с Пафнутием – мировой парняга, между прочим, – так он мне растолковал тутошний принцип подбора исполнителей. Петь может кто угодно, что угодно и сколько заблагорассудится. Даром что у лабухов репертуар покруче любого караоке. Вот я и подумал, а что, если и мне… на халяву-то? – Он просительно посмотрел на друзей. – Попа, прости подлеца, ну пробило меня нынче на лирику.
Никита с Алексеем понимающе перемигнулись. Алексей поднял стопку:
– Ну и вперед! За тебя, золотое хайло Руссии. Не подведешь?
– Да чтоб я сдох! – Илья бухнул себя кулаком в грудь. – Пафнутий сейчас гитару принесет. Ему, кстати, тоже Жеглов по кайфу. Он мне даже напомнил одну песенку… про меня.
Сервисмен словно подслушивал – вмиг нарисовался.
Почти одновременно с Пафнутием возле их столика возникла давешняя барменша со своим транспортным средством. И если Добрынин и Попов, героически стиснув зубы, умудрились проявить сверхчеловеческую усидчивость, то неподготовленный Муромский судорожно привстал и заслонил рукой глаза как от яркого света. Другая рука вслепую набрела на штоф и напрямую потащила его к «золотому хайлу». Содержимое ухнуло в молодецкую глотку, да так, что кадык и не дернулся.
Илья осанисто крякнул, тряхнул башкой и обратился к чаровнице:
– Мадемуазель, будь у меня такие ноги…
– …Я ходил бы на руках, – хором подхватили присутствующие.
– Да вы, да мне, да я… Ну щас точно спою!
Он эротично обнял гитару и с высоко поднятой головой зашагал к лабухам. После недолгого совещания подступил к микрофону; взяв пристрелочный аккорд, объявил:
– Песня Глеба Жеглова из сказочного цикла!
И запел, состроив зверское лицо: «В заповедных и дремучих страшных Муромских лесах всяка нечисть ходит тучей и в проезжих сеет страх…»
На рефрене «Страшно, аж жуть!» в аккомпанемент включилась пронзительно запищавшая флейта. За нею подтянулись и остальные инструменты.
После третьего или четвертого куплета рефрен подхватили благодарные слушатели. А когда наконец песня окончилась, все натурально «взревели как ведмеди», требуя выступления на бис. Исполнитель без жеманства прохрипел следующую жегловскую вещь. Затем, призывно помахав сидящим друзьям, объявил публике:
– Позвольте продолжить, так сказать, with a little help from my friends! [5]
Друзья в маленькой помощи не отказали. Совместными усилиями трио окончательно завело зал. Колыхая административным бюстом, на шум выскочила дама из приемной и заняла место в первом ряду.
Напоследок расшалившийся певческий коллектив выдал «Бандьеру россу». С поднятыми кулаками они промаршировали до своего столика, энергично скандируя:
– Но пасаран! Пасаран – но!
Едва приятели успели промочить глотки, как к ним прибежали истосковавшиеся по ловцам звери. Эдипянц во главе с Пубертаткиным. Или наоборот, Пубертаткин с головой в Эдипянце. Оба-два были в том состоянии, когда любые усилия по отчленению одного от другого совершенно напрасны, а членораздельность речи каждого стремится к нулю. Правильнее говоря, к хаосу.