— Да что же ты такое говоришь-то, боярин? — всплеснула руками женщина. — Каким же таким именем-то царским? Это же Тимошка мой, сын мужа моего законного, Демида Акундинова, царствие ему небесное.
— Пиши, — бросил дьяк писцу. — Значит, говоришь, сын это твой — Тимошка Демидов, сын Акундинов?
— Он самый и есть. Родила я его на Пасху, в этом году тридцать шесть годков исполнится.
«Если доживет…» — подумал Алмаз Иванович, но вслух об этом матери говорить не стал, а спросил:
— Какого он, Тимошка-то твой, роду-племени?
— Из стрельцов мы. Муж, царствие ему небесное, десятником был да сукнами с холстами в Вологде торговал. Как лавка сгорела, так нас владыка к себе во двор взял. А Тимошка, он с детства очень умный да голосистый был, так его владыка в хор взял, певчим. А потом так он владыке приглянулся, что он внучку-то свою за него и отдал.
Выслушав рассказ, Алмаз Иванович виновато потупился.
— Прости, матушка, — сказал он, уставившись в столешницу. — Теперь пытать мы тебя должны. И сами не рады, но что теперь делать.
— Ну что же делать-то, — грустно сказала старая женщина, поднимаясь с места. — Пытайте, коли служба у вас такая.
Кат, глядя на старушку, нерешительно произнес:
— Господин дьяк, а может, не надо пытать-то? Куда ж это годится-то? Старуха ведь совсем… Неловко как-то.
— А мне — ловко? — окрысился Алмаз. — Мне, думаешь, легко? Токмо приказа царского ни я, ни ты, ни кто-либо другой отменить не может. А сказано так — всех видоков по делу о самозванце пыткам подвергнуть.
Палач, чуть ли не со слезами на глазах, подошел к монахине и неловко взял ее за плечо.
— Ты, это… — буркнул со своего места дьяк. — Одежу на ней не сымай. Монашка все ж таки, да руки не выкручивай, а так подвесь. Да и кнутом-то особо не маши.
— Прости, матушка, — повинился кат. — Руки-то дай.
Кат, взяв тонкие старческие руки, покорно поданные старушкой, обвязал их веревкой спереди, а потом подтянул старушку на дыбу… Алмаз Иванович старался отвернуться, чтобы не видеть ничего. Писец вообще сполз со своего места, пытаясь залезть под стол.
— Кнутом давай, — приказал дьяк, чувствуя себя распресукиным сыном.
Палач, взявши кнут, несильно ожег старуху по спине, отчего та тоненько заплакала.
— Давай, матушка, говори — кто сей человек, какого роду-племени, — сквозь зубы процедил дьяк. Потом, заметив, что писца нет на месте, свирепо накинулся на парня, срывая на нем стыд: — Ты, что скотина? Штаны тут протирать вздумал? А ну, все записывай!
— Да что записывать-то? — пискнул побледневший писец, выползая из-под стола.
— То, что тетка сказала, — сын это ейный, Тимошка Акундинов, в Вологде родился. Ну и все остальное тоже пиши. Да, приписку не забудь сделать, что сии показания Соломония-Степанида Акундиниха на дыбе дала. Понял?
— Понял, — кивал писец, лихорадочно орудуя пером.
— Снимай давай, — махнул дьяк палачу.
Кат облегченно вздохнул и кивнул подручному. Ослабив веревку, они сняли женщину и усадили ее на лавку.
— Ну что, доволен? — спросил дьяк у Тимофея, который смотрел на все безо всякого выражения. — Мать родную на дыбу отправил, сволочь!
— Женщину эту я знаю, — посмотрев на дьяка, сказал Тимофей. — Только не мать она мне, а воспитательница да кормилица моя.
— Тимоша, да что ж ты такое говоришь-то? — выдохнула инокиня. — Да ты, наверное, не в себе!
— Ты что, мужик? — удивленно воззрился даже кат, видавший-перевидавший разных воров и татей. — От матери родной отрекаешься?
— От матери родной не отрекаюсь, — чуть шевеля губами, сказал Тимоха. — Токмо родной своей матери я никогда не видел.
— Ой, да спятил совсем! — заголосила мать.
— Ладно, мать, не голоси, — хрипло буркнул дьяк. — Ты вот еще что мне скажи. Нет ли у твоего мужа покойного родичей каких-нибудь на Волге? Ну, мордвы там, чувашей али эрзя?
— Отродясь о таких не слыхивала, — сквозь слезы простонала старуха. — Вологодские мы, издавна там жили.
— Наверх старуху отведи, да пусть и ступает себе с Богом, — приказал Алмаз.
Писарь взял Степаниду-Соломонию под руку и повел к двери, но вывести не успел. В пыточную, едва не опрокинув и старуху, и писаря, вломился Петр Протасьев — в распахнутой шубе, с саблей на боку и с красной — то ли от мороза, то ли от водки, мордой. Завидев Акундинова, дворянский сын радостно заорал:
— Попался, сучий сын, самозванец драный!
— Кто пустил? — привстал из-за стола дьяк.
Вслед за Протасьевым втиснулся смущенный караульный:
— Рвался он сильно, удержать не смог. Ну, не стрелять же в такого? — виновато сказал стрелец и потянул за рукав незваного гостя: — Пойдем отседова, господин дворянский сын. Не положено тебе тут.
— Да пошел ты к медведю на ухо, — отмахнулся Протасьев, сбрасывая руку… — Я же за выб…м этим куда только не ездил! Где я его, пса худого, только не искал! — Потом, оборотившись к Иванову, сказал: — Нет, ну ты подумай, а? Я ж за ним и в Молдавию, и Италию, и в Польшу, ровно за товаром каким.
— Ты бы еще, холоп, Сечь Запорожскую вспомнил да город Чигирин, — усмехнулся Тимоха и ехидно поинтересовался: — Рубец-то не чешется?
Протасьев провел рукой по свежему шраму, а потом принялся яростно пинать лежащего:
— Я тебя, сучий сын, б… худая, сам в землю урою, — приговаривал он, отшвырнув в сторону попытавшегося остановить избиение стрельца. — Я из тебя сам кишки выдавлю.
— Да что же ты делаешь! — закричала инокиня, пытаясь оттащить в сторону озверевшего Протасьева, но, получив удар локтем, упала на пол.
— Я тебя, сын дворянский, завтра же батогами прикажу поколотить! — осерчал Алмаз. — Выдь отсюдова.
— Отстань, Алмазка, — огрызнулся Протасьев. — Ты еще покамест не начальник мне, чтобы в батоги-то велеть.
— Ладно, завтра поговорим, — разозлился Иванов и прикрикнул на палача: — Чего стоишь? Оттащи его!
Кат, взяв за плечи Протасьева, отшвырнул того в угол, как куль с зерном.
— Да ты меня, сына дворянского, ударить посмел?! — заорал на ката Протасьев, вытаскивая саблю. — Зарублю на хрен!
Сзади, из темноты, неслышно, как медведь, появился помощник палача. Парень поднял кулак и опустил его на голову буяна, отчего тот сразу же обмяк и медленно осел на пол.
— Живой? — озабоченно склонился кат над Петром и, убедившись, что тот дышит, выговорил помощнику: — Ты чо, Кузька, бьешь-то, ровно быка на бойне.
— Ну а чо делать-то было? Ждать, пока он тебя зарубит? — отозвался тот, осматривая ушибленный кулак.
— Куда его? — поинтересовался кат, показывая на стонущего и начавшего трезветь Протасьева.