Отписал Семён Афанасьевич письмо жене о своих делах, порадовался известию о прибавлении в семействе и принялся снаряжать корабли в новый поход. Для атаки Трапезунда Пустошкину были дадены тридцать три вымпела. Погрузили десант: полтавских мушкетёров, егерей, полевую артиллерию.
31 мая в шесть утра при тихом норд-остовом ветре эскадра покинула Севастополь. Впереди кильватерной колонны под контр-адмиральским флагом — линейный корабль «Ратный». За ним дозорное судно — шхуна «Экспедицион». Её командиру Ивану Елизарову поручена задача сложная и ответственная — передать трапезундскому паше предложение о капитуляции незамедлительной.
На подходе к Трапезунду завернул Пустошкин эскадру к небольшому порту Платан. Атака русских кораблей была внезапна и неотразима. В какие-то полтора часа все стоявшие в порту суда были перетоплены, а береговые батареи расстреляны напрочь. Пока Пустошкин громил Платанский порт, к Трапезунду подошёл второй его посланец — бриг «Елизавета».
Капитан-лейтенант Хомутов передал местным властям ещё одно предложение о сдаче. Бумагу доставил на ялике греческий волонтёр Яни Пало. Прочитав её, паша погладил бороду:
— Ведомо ли вам, что султан Селим уже свергнут, а новый наш падишах Мустафа обещал лишать жизни всех, кто сложит свой ятаган перед неверным? Из двух зол я выбираю меньшее! Мы будем сражаться!
Трапезундский паша не был до конца искренним. Только что он принял гонца, сообщившего весть радостную: к городу вот-вот должен подойти пятнадцатитысячный отряд анатолийской гвардии, личного резерва султана во внутренних провинциях.
…Подходящая русская эскадра дугой окружала гавань и крепость. Пустошкин внимательно рассматривал крепостные стены. Недовольно качал головой:
— Разве так нападения делаются? Траверсе даже не удосужился собрать хоть какие-нибудь сведения о сей цитадели, поверил на слово этому проходимцу Понтевезо!
Вдали свечами пронзали небо многочисленные минареты да зеленело буйной листвою устье речушки Термен-Дери. На крепостных стенах устанавливали пушки, пробовали их холостыми выстрелами. Трапезунд готовился к обороне по-настоящему.
А вскоре раздались и первые боевые залпы — турецкая батарея точно била по стоявшему под берегом «Ягудиилу», другая целила по «Варахаилу».
— Ишь, пристрелялись! — почесал подбородок Пустошкин. — Подымайте сигнал «Береговые батареи подавить немедля!»
Теперь настал черёд турок считать потери. В отчёте об экспедиции этот эпизод описан так: «Оба означенных корабля скоро подбили неприятельские орудия и, производя пальбу по городу и по купеческим судам, нанесли им величайший вред… неприятель же, собравшийся на берегу в большом числе, понёс значительную потерю в людях».
Всю ночь с берега слышались раскатистые взрывы; то турки, боясь десанта, рвали склады и пороховые магазины. Тогда же от перебежчиков стало известно и другое: в Трапезунде чума.
Утром следующего дня на флагманском «Ратном» собрался совет капитанов. Решали: спускать десант или нет. Контр-адмирал выступил против десантирования. Своё мнение Пустошкин аргументировал веско:
— Погром в порту и крепости мы навели. Все суда неприятельские, что на здешнем рейде находились, сожжены. Пускать же солдат в город нельзя, потому как кратковременное занятие Трапезунда обернётся бедой для всего Причерноморья и унесёт тысячи жизней невинных! Чума шуток с ней не прощает!
Переживший в молодости подобный кошмар в Херсоне, адмирал знал, что говорил. Возражений ни у кого не было.
В течение дня русские орудия сокрушали крепостные стены. Особенно доставалось прибывшим под Трапезунд анатолийцам. Неся огромные потери, они вынуждены были в беспорядке бежать за ближайшие холмы. В сумерках разрядив свои пушки в последний раз, корабли повернули форштевни на север — на Севастополь.
Пока шли обратно, дозорными фрегатами захватили ещё несколько призов. Имена давали с юмором. Так они и остались в истории нашего флота: «Антип», «Трофим», «Христофор» и «Пётр» и даже названная забавы ради шебека «Малая шайка».
10 июля эскадра уже входила на Севастопольский рейд. Траверсе итогами экспедиции остался недоволен, хотя открыто и не высказывался, ибо Петербург нашёл действия Пустошкина совершенно правильными.
В декабре того же года Семён Афанасьевич стал вице-адмиралом и директором штурманского училища в Николаеве. Война закончилась, и Пустошкин новому назначению был несказанно рад. Он возвращался к семье. Прошло ещё несколько лет, и адмирала отозвали в столицу.
— Всё возвращается на круги своя! — вздохнул наш герой, ознакомившись с бумагой. — Когда-то мичманом ведь в Кронштадте начинал. Так что прощай, понт Эвксинский! Здравствуй, понт Балтический!
Определили в Петербурге Пустошкина состоять при морском министре. Занимался он там баллотировкой флотских чинов, да подготовкой кадет. В 1816 году за четверть века беспорочной службы получил Георгия 4-й степени, а через год — Владимира. Затем было назначение членом Адмиралтейств-совета. Ведал там старый адмирал ремонтом судов, инспектировал порты и верфи, проверял приходящие в министерство жалобы.
Дома тоже забот хватало. Тяжело заболела жена, и на Семёна Афанасьевича обрушились многочисленные хлопоты. Одна за другой пошли свадьбы: дочь Маша — за князя Алексея Урусова, Меланья — за надворного советника Ниротморцева, Надежда — за надворного советника Фёдора Эллинского, все разлетелись… Осталась при отце с матерью лишь младшая, Александра.
В памятном декабре 1825 года во время гвардейской смуты Пустошкин проявил твёрдость и решимость. Едва в столице начался мятеж, он, не дожидаясь исхода дела, поспешил в Кронштадт и самолично привёл тамошний гарнизон на верность Николаю. Узнавши о картечном расстреле на Сенатской площади, Семён Афанасьевич опечалился, но о действиях своих не сожалел:
— Не пристало никому противу законной власти выступать! Сие есть якобинство предерзостное!
Затем была кропотливая и неприметная с виду, но чрезвычайно важная работа в комитете для образования флота, куда собрали цвет российской морской мысли, лучших из лучших: Дмитрия Сенявина, Гавриила Сарычева, Фаддея Беллинсгаузена. В апреле 1831 года Пустошкин уже полный адмирал. Эполеты с тремя орлами вручал ему на Пасху сам император Николай. А вскоре Семён Афанасьевич простился с делами флотскими. Высочайшим указом был определён он в сенаторы.
Биограф адмирала писал: «Прослужив более полустолетия верою и правдою престолу и Отечеству, С.А. Пустошкин спокойно мог оглянуться на пройдённое им поприще и обозреть круг своей деятельности с душевным наслаждением и с уверенностью, что жил на свете недаром, что трудился для пользы Отечества по мере сил и способностей и внёс свою лепту в сокровищницу общественную…»
Ранней весной 1846 года по дороге в сенат адмирал простудился и слёг. Здоровье его с каждым днём ухудшалось. Врачи лишь извинительно качали головами:
— Перед старостью лекарства бессильны!