Может, я ошибся, и он свою машину моет? Смотрю на номера — да нет, моя. И тогда я просекаю ситуацию. Не кормят сейчас бляхи лауреатские, а счета в швейцарском банке при совке не положено было иметь. Так что на мели мой профессор.
— А Сэмэн где? — спрашиваю.
Профессор спину кряхтя разгибает, ко мне поворачивается.
— Здравствуйте, сосед, — говорит и улыбку подобострастную пытается на лице состроить. — Приболел Сёмка, сынок мой. Вот я и решил вместо него…
Смотрит он на меня сквозь очки с толстенными линзами и моргает часто. А очкам этим лет-лет — позолота с оправы пооблезла, левая дужка резинкой от трусов примотана, одно стекло треснуло.
Ох, и здоров ты заливать, дядя, думаю себе, видя, как он с ноги на ногу конфузливо переминается и тряпку в руках мнёт. Но вслух не говорю. В конце концов это их семейное дело.
— Пусть выздоравливает ваш Сёмка, — желаю я, сую в руку профессора пару баксов и сажусь за руль.
Во, время пошло! Рэкет везде, даже на семейном поприще. Небось папаша сынка дома запер, чтобы самому копейку урвать. Где ещё такое в мире есть или было? Это наше только, чисто расейское. И история об этом талдычит: Ваня Грозный да Петя Первый со своими отпрысками ещё покруче обошлись.
Хирург, обследовавший Пупсика на квартире у Пескаря, никогда не практиковал в психиатрии и поэтому, не будучи особо уверенным в своём диагнозе, прописал самые простые лекарства. Чтобы на всякий случай не навредить. Но, странное дело, они оказали на организм весьма благотворное действие, в отличие от транквилизаторов, вводимых ранее по строгой схеме лечащим врачом Пупсика Иваном Максимовичем. Транквилизаторы камня на камне не оставляли от кошмарных видений, разбивая их на мельчайшие осколки, но именно эти осколки, разрознённые, недосказанные, а потому ещё более ужасные, чем сами кошмары, разрушали психику, доводя сознание до каталептического ступора. Новые же лекарства просто успокаивали, позволяя жутким видениям из подсознания безболезненно, не травмируя психику, проявляться в голове. Теперь, когда наступал период регресса, Пупсик созерцал своё падение в Бездну как бы со стороны. Страх по-прежнему присутствовал, но он не переходил в ужас, ледяным панцирем сковывавшим мозг. Даже в это время Пупсик, оставаясь сторонним наблюдателем выпущенных из подсознания химер, обладал способностью управлять событиями, происходившими в жизни его, как он считал, опекуна. И лишь когда из Бездны конденсировался блистающий звёздной чешуёй дракон, Пупсик терял контроль над действительностью. Но и тогда ужас не захлёстывал его, как ранее, своей беспредельностью. Появилось какое-то странное, дикое в своей несуразности чувство непонятного влечения к огнедышащему чудовищу — наверное, нечто похожее испытывает кролик, заворожёно, помимо воли, мелкими-мелкими заторможенными шажками, но всё же передвигающийся на собственных лапах в пасть удава. Или приговорённый к высшей мере наказания узник, неопределённо долго ожидающий своей участи и от её неотвратимости начинающий желать как можно более скорого исполнения приговора. В эти мгновения встреч с драконом Пупсик сжимался в комочек, словно пытаясь превратиться в неосязаемую точку, в ноль, и одновременно старался затормозить сознание, насколько это возможно, чтобы двухголовый монстр не увидел его, не учуял, не обнаружил, и огненное дыхание не опалило насмерть. И такая игра в прятки пока ему удавалась.
В реальном же мире, очутившись в квартире Пескаря, Пупсик считал, что попал в рай. Всю свою жизнь он видел мир только из зарешеченного окна больничной палаты. Одевали его в обноски с чужого плеча, а кормили исключительно жиденьким супчиком да склизкой кашей. Правда, иногда Иван Максимович делился своим завтраком, который он брал из дому на работу. В такие дни Пупсик был несказанно счастлив, поскольку других категорий этого высокого чувства он на то время не знал и даже о них не подозревал.
Но потом Ивана Максимовича не стало.
Затем начали хуже кормить — хотя, куда уж хуже? Точнее — реже и меньше. Давали либо суп, либо кашу, да и то не всегда. А последние два дня пребывания в больнице Пупсика вообще не кормили.
Вот тогда пришёл добрый дядя санитар, дал кусок хлеба, надел на Пупсика пальтишко и впервые вывел его в мир. Огромное открытое пространство без потолка над головой, толпы людей, вереницы урчащих моторами машин, громады теснящихся зданий ошеломили Пупсика. В общих чертах он имел обо всём этом представление — изредка забираясь в чьи-либо головы, Пупсик выходил за пределы палаты. Однако сознание людей, потерявшее новизну восприятия изо дня в день видимых улиц города и в результате низведшее окружающее к тривиальной обыденности, давало весьма тусклые и невыразительные картины, которые к тому же забивались мощными импульсами человеческих чувств, проблем, мыслей, переживаний, а также внутренними монологами и внешними разговорами. Поэтому разница между опосредованным миром, выуженным из сознания многих людей, и реальным, увиденным собственными глазами, оказалась разительной. Причём настолько, что Пупсик даже не заметил, когда санитар оставил его одного. Один на один с городом и миром.
Часа два Пупсик совершенно ошарашенный сидел в полной прострации на скамеечке в каком-то скверике. Когда же он начал приходить в себя и смог хоть чуть-чуть соображать, он испугался. Испугался своего одиночества. Первым делом он мгновенно отыскал в людском море сознание санитара и проник в него. Но зов о помощи, готовый вот-вот болью взорваться в голове санитара, так и не исторгся, комом застряв в горле. Ледяным холодом заморозило крик чувство облегчения, угнездившееся в сознании санитара, что вот, мол, ещё от одного рта больница избавилась.
Первые три дня в городе были для Пупсика сплошным кошмаром. Свобода вне больничных решёток, о необходимости которой долго и упорно твердили демократы, свершилась, но обернулась для него голодом и постоянными приступами прямо на улице. Во время припадков, повинуясь инстинкту самосохранения, Пупсик забивался в наиболее укромные уголки на свалках мусора между баками, где его никто не мог видеть. Впрочем, если кто и видел — кому он был нужен? К счастью, сильные холода тогда ещё не наступили, и он не замёрз. А затем он научился просить милостыню, нашёл себе тёплое пристанище под лестницей, и его жизнь более-менее нормализовалась. Если жизнью можно назвать такое почти животное существование, и если прозябание человеческого существа на этом уровне является нормальным…
Поэтому, очутившись в действительно нормальных человеческих условиях, Пупсик ощущал себя на вершине блаженства. Быть чистым, умытым, сытым и в тепле — что ещё нужно ему для счастья? Ради такого благополучия Пупсик был готов отдать всё что угодно, всё, на что был способен, лишь бы опять не остаться одному в жестоком, равнодушном к нему мире. Даже сутками валяться в регрессивной психической коме — есть всё-таки разница, где это с тобой происходит: в тепле, уюте, с лекарствами и едой или под лестницей в подъезде, с больной головой и на голодный желудок. Но что самое удивительное, Пупсик неожиданно ощутил, что помощь, которую он оказывал Пескарю, производила на психику странное, удивительное действие — после затраченных усилий наступало нечто сродни удовлетворению, несмотря на отрицательные последствия. Когда на рынке он пытался использовать свой дар исключительно ради самого себя, и силы, затраченные на воздействие, и расплата были ужасными. Заставить торговку «угостить» его пирожком было равносильно по энергетике разгрузке вагона дров. Когда же он руками повара чуть ли не с другого полушария Земли готовил обед для Пескаря, никаких особых усилий не требовалось. Это было так же просто, как дышать. Создавалось впечатление, что природа наделила его исключительными способностями именно для помощи кому-то другому, но только не самому себе.