Профессор тоже чуть заметно улыбнулся:
— Ах да, простите, я запамятовал, что ваши интересы лежат в другой области. Объясняя проще, племена, от которых сохранились эти вещи, обитали не позднее четвертого века после Рождества Христова. Так считает современная наука, и не вижу причин, по которым эта точка зрения может быть в ближайшее время опровергнута. Конечно, это нам ничего и не дает, собственно, но что ж поделать… Сосуды наподобие того, который вы описываете, до этих пор были известны в двух экземплярах — с ненарушенными «пробочками». Один, насколько мне известно, остается в Эрмитаже, второй отправлен Московскому Историческому обществу.
— Авось, там их ронять не будут… — проворчал Самолетов. — И что же, для чего они были предназначены?
— Вот этого никто не знает, Николай Флегонтович. Предназначение множества предметов мы сегодня не в состоянии определить. Поскольку имеем дело только с самими предметами. Письменности у этих племен не было, библиотек и даже отдельных рукописей от них не осталось, а если и попадаются выбитые на камне надписи, они, в отличие от египетских иероглифов, пока что не расшифрованы. Эта область науки еще ждет своего Шамполиона… Ну, а в отсутствие письменных источников мы можем лишь строить догадки, которые не обязательно окажутся правильными.
— Понятно, что ничегошеньки не понятно… — вздохнул Самолетов. — Значит, неизвестно точно, была ли у них привычка запечатывать всякую нечисть в подобные сосудики?
Профессор бледно улыбнулся:
— Николай Флегонтович… Запечатывание нечисти в сосудики, с научной точки зрения, — процесс совершенно невероятный и в наш материалистический век выглядящий…
— Бредом собачьим, простите за ненаучное определение, — кивнул Самолетов. — Вот только, Иван Людвигович… Вы, как все тут пребывающие, собственными глазами наблюдали сцены отнюдь не материалистические. Вовсе даже не материалистические, наоборот… Не станете же утверждать, что тут галлюцинации от водки или авантюрный обман посредством гипнотизма?
— Не стану, — спокойно сказал профессор. — События, знаете ли, хоть и противоречат материализму, однако ж происходят в реальности, что тягостно…
— Ну, и ежели допустить…
Профессор усмехнулся:
— Это, конечно, абсолютно ненаучно, это, конечно, вздор, мистика, суеверие… Но все же, если допустить… Гипотеза логически безупречна. Некий злой дух, в древние времена заключенный в некий предмет некими знатоками этого ремесла, полтора тысячелетия там пребывал и оказался на свободе, когда предмет по неосторожности сломали… — Он потер лоб, прямо-таки с обидой сказал: — Черт знает что такое… Не должно этого быть и тем не менее…
— Это что же получается? — произнес поручик, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Выходит, этот древний черт, чтоб ему пусто было, просидевши под арестом полторы тысячи лет и оказавшись на свободе, может без всякого труда у нас освоиться? Хотя мы и другого рода-племени, и на другом языке говорим, и другому богу молимся?
— Получается, может, — сказал Самолетов. — Иван Людвигович, дорогой… А нет ли у вас других логических построений? По поводу происходящего? Крестом и молитвой, как выяснилось, его не одолеть, — чихал он на них…
— Я, простите великодушно, не специалист по демонологии, — сказал профессор задумчиво. — Тем более по демонологии древних народов, от которых не осталось никаких письменных свидетельств. Однако… Если рассуждать отвлеченно… — Он конфузливо улыбнулся: — Благо ученый мир об этом, я надеюсь, не узнает… В конце концов, мне тоже хочется добраться до цивилизованных мест живым и здоровым, а для этого, чует мое сердце, придется отрешиться от сугубого материализма… Знаете, что мне представляется? Если вспомнить все, что написано о нечистой силе самыми разными народами, можно сделать определенные выводы и усмотреть определенные закономерности, которым нечистая сила практически всегда подчиняется. Есть закономерности, есть… Всякий раз свои. Есть некие рамки, в которых вынуждены держаться и существа… э-э, наукой не признаваемые. И если эти закономерности понять, их, быть может, удалось бы и обернуть в свою пользу…
— Уж стали-то он точно боится, — сказал Самолетов. — Я ведь рассказывал. Шарахнулся, сволочь, в неподдельном страхе и с тех пор поодаль держится… И потерь, как выразился бы господин поручик, не было поутру… Иван Людвигович! А может, удастся усмотреть нечто этакое… Чем его можно отогнать окончательно и навсегда? Может, мы что-то такое проглядели, а вы, ежели примените к этому случаю логический научный подход… А?
Лицо у него горело яростной надеждой, начинавшей передаваться и Савельеву.
— Видели бы меня коллеги… — усмехнулся профессор. — Я попробую. Это безумие, если рассуждать с позиций нашего века, но обстоятельства таковы, что… Попробую расспросить всех подробно, вдруг да отыщется что-то такое, на что не обратили особого внимания, а меж тем… — Он снял очки в никелированной оправе и произнес с тоскливой беспомощностью: — Вы, возможно, и не поверите, молодые люди, но в моем возрасте за жизнь цепляются порой еще яростнее, чем в вашем. Проживши долго, как раз и начинаешь ценить жизнь особенно страстно… Так, может, с вас двоих и начнем? Подробнейшим образом? Вы против, Аркадий Петрович?
— Как вам сказать… — замялся поручик. — Обстоятельства таковы, что мне не только о себе придется рассказывать…
— Экая загвоздка! — хмыкнул Самолетов. — Давайте уж тогда с меня начнем, мне скрывать в компании и нечего. А уж потом вы с Иваном Людвиговичем с глазу на глаз…
…Поручик выбрался из профессорского возка, неуклюже держа мешок с изделиями давным-давно сгинувшего племени. Самолетов терпеливо его дожидался — а поодаль, переминаясь и искательно улыбаясь, маялись братья-бугровщики. Вся левая сторона физиономии старшенького заплыла сине-фиолетовым кровоподтеком, на который Самолетов поглядывал не без законной гордости.
Удивительное дело: выговорившись, выложив все, как на исповеди, поручик почувствовал себя лучше. Хотя профессор ничем его не утешил и уж тем более ничего не обещал…
— Господа хорошие… — жалобно протянул Кузьма. — Вещички-то наши, по всем законам Российской империи…
— Держи, скотина… — Самолетов забрал у поручика мешок, размахнулся и швырнул к ногам братьев.
Мешок грянулся оземь с грохотом и дребезгом, так что лица обоих, и здоровое, и увечное, исказились будто от боли. Кузьма не выдержал, возопил:
— Побьется же!
— Переживешь, — хмуро сказал Самолетов. — Спасибо скажи, паскуда, что живыми оставил. Но чтобы ноги вашей в Шантарской губернии больше не было, крысы помойные, иначе, честью клянусь, в тайге сгинете безвестно… — Он широко осклабился: — Это я на тот случай, если вы все же живыми из нашего путешествия выкарабкаетесь — а это, между прочим, еще бабушка надвое сказала. Сомневаюсь я что-то, чтобы эта тварь к вам испытывала особенное расположение и благодарность за то, что вы ее ненароком из заточения вызволили… Судя по сказкам, от этих благодарности не дождешься. Чтоб вам, ежели что, первыми и сдохнуть, падальщики чертовы, Кузя с Федотом…