— Но мне кажется, бессмысленно тратить усилия на то, чтобы стать, как вы говорите, имморалистом. Думаю, условности коренятся глубже, чем вам видится.
— То есть, по-вашему, от морали нельзя убежать? Жуткая мысль.
— Возможно. А как еще вы укрепляете вашу безнравственность?
— Я как раз собираюсь продемонстрировать.
— Что?
— Одолжите денег.
— Я вам одолжу, а вы не вернете, — рассмеялась Мюриэль. — В этом смысл упражнения?
Она оглянулась и посмотрела на него. Его лицо стало красным и влажным от тумана. Шлем потемневших волос придал ему сходство то ли с автогонщиком, то ли с юным гладиатором.
— У меня вообще-то нет денег, — продолжила она. — А сколько вы хотите?
— Семьдесят пять фунтов.
— Ничем не могу вам помочь. У меня нет ни пенса.
— Очень плохо. А рискнуть стоило, правда? Вы могли оказаться богачкой.
— А зачем вам деньги?
— Ну так… для девушки. Понятно?
— Тогда лучше украдите. И это будет по-настоящему безнравственно.
— А знаете, я, наверное, так и сделаю. Давно чувствую, что должен совершить поступок. У меня в жизни еще не было поступков. А у вас?
— Множество. Кажется, пора возвращаться.
Разговор, который раньше развлекал и волновал Мюриэль, стал каким-то тягостным. Может, потому, что стемнело.
— Знаете, вы мне кажетесь необыкновенной. В вас есть незаурядность. Свободная женщина, свободная, как мужчина. Я буду вашим слугой. Вы станете мне приказывать. Как госпожа своему рыцарю. Я вам наговорил столько лжи, не сердитесь.
— Пустяки. Только впредь не проводите опыты на мне.
— А может, вы накажете меня?
— Каким же образом?
— Не знаю. Могу заплатить штраф.
Мюриэль, которая уже поднималась по ступенькам, повернулась опять к спешащей воде. Теперь в ней появился оттенок багрянца.
— Вам следует принести жертву Темзе.
— О, прекрасно! И чем же пожертвовать?
— Чем-нибудь ценным для вас.
— А, знаю. Шарф моего приятеля. Очень симпатичный шарф. Да здравствует новая прекрасная жизнь без математики!
Он спустился к реке, сдернул с шеи шарф и размашистым жестом бросил его в воду. Шарф бесшумно опустился на воду, потемнел и прежде, чем скрыться под волной, исчез в кольце тумана.
Эта мгновенная сценка неприятно поразила Мюриэль. Словно кого-то насильно утопили. Она поднялась по ступенькам.
— Минуточку, Мюриэль, — Лео оказался рядом с ней.
— Что?
— А ведь и вы солгали.
— Как же?
— Тебе вовсе не тридцать четыре, моя дорогая.
Она рассмеялась, прислонившись к стене.
— Согласна, мне не тридцать четыре. Но сколько мне, я не скажу. Достаточно, что я старше тебя.
— Старше. Прекрасно. Но и тебе придется заплатить за ложь.
— Хорошо. Но чем?
— Поцелуй меня.
Расставив руки, он не дал ей возможности отойти от стены. Губы его прижались к ее губам. Они стояли неподвижно, закрыв глаза.
Маркус Фишер решил: дела зашли слишком далеко, и нельзя позволять им развиваться в таком направлении и дальше. К этому времени он уже не менее шести раз звонил в дом пастора и каждый раз получал отказ непреклонной Пэтти. Телефонные звонки попросту беспокоили дух Пэтти, но не нарушали его суровости. Письма к Карлу и к Элизабет остались без ответа. Он сидел в своей комнате в Эрл Коурт, наблюдая, как за окном темнеет в три часа дня, и понимал, что не в силах продолжать работу. Если раздавался телефонный звонок, то это всегда была Нора.
Книга Маркуса, получившая предварительное название «Мораль в мире без Бога», была успешно начата перед Рождеством. Он надеялся писать быстро. У него было достаточно материала, необходима была всего лишь систематизация. Он решил отказаться от введения в историю вопроса и не упоминать имена ранних мыслителей. Определять предшественников, традицию, школу — это задача критиков. Его задача — говорить просто, опираясь исключительно на силу своего голоса. У него настолько веская аргументация, что не требуется подкрепления в виде ссылок на славные имена (хотя в заключении можно скромно намекнуть, что он в некотором смысле последователь Платона).
Его целью было то, что он предполагал назвать демифологизацией морали, и не меньше. По сравнению с этим демифологизация религии, которой так радостно и беспечно занимались теологи, почти не составляла труда. Лишенная Бога религия могла умереть, но морали нельзя позволить умереть. Религия без Бога, развивающаяся так неумолимо из теологической логики минувших столетий, представляла собой не что иное, как половинчатое сознание, что эпоха предрассудков миновала. Возможным следствием могла стать и мораль без Блага, что было по-настоящему опасным. Маркус намеревался спасти идею Абсолюта в морали путем демонстрации, что Абсолют неизбежно присутствует в тех моральных оценках, которыми сопровождается любая деятельность людей, начиная от самого незамысловатого, житейского, уровня; при этом Маркус хотел избежать как теологических метафор, так и грубости экзистенциализма, этой Немезиды академической философии.
Он завершил первую главу — «Метафизика Метафоры», — в которой доказывал, что идея духовного мира как чего-то отдельного, магнетического и властного не обязательно должна быть рассматриваема как метафизическая концепция. Незавершенный набросок раздела, объясняющего роль Красоты в раскрытии духовного, был отложен, и предполагалось, что он, возможно, появится в заключительной части книги. Маркус начал работу над главой, названной им «Некоторые фундаментальные типы оценок», и вдруг понял, что не в силах двинуться дальше. Он отложил решение о введении идеи синтетического априори как такового, и это сковало его продвижение вперед. Он утратил власть над материалом. Его теоретические взгляды больше не излучали энергии. Их затмило нечто более сильное. Карл и Элизабет — ни о чем другом он не мог думать. Воображаемые беседы с Карлом заполняли комнату наподобие эктоплазмы. И образ Элизабет, новой, уже взрослой, в потоке развевающихся светлых волос, преследовал Маркуса, прокрался в его сны.
Пережив несколько мучительных дней, Маркус решил положить этому конец. Надо как-то проникнуть в дом и встретиться с братом. И Элизабет он тоже очень хотел увидеть. Тревожная мысль не отпускала его: а вдруг она подумала, что он забыл о ней? Зря он перестал посылать письма. Существовало столько путей доказать, что он помнит. Послать, допустим, букет цветов. Может, и сейчас еще не поздно? Он по-дурацки позволил себя отстранить, и теперь из освещенной призрачным светом сферы своего одиночества Элизабет и притягивала, и угрожала.
В последние два своих визита, после того, как его не пустили, чему он, впрочем, уже не удивлялся, он обошел вокруг дома, глядя на освещенные окна и гадая, в какой комнате что находится. Даже подергал заднюю дверь, но она оказалась запертой. Все это он проделывал виновато и испуганно, но при этом определенно чувствовал наслаждение. Нора ничего не знала об этих его расследованиях. Она составила свой собственный план действий, в связи с чем епископ и Маркус были приглашены на обед в начале следующей недели. Предполагалось обсудить, «что делать с этим человеком». Во всем, что касалось Карла, Нора почти теряла здравый смысл. Конечно, у бедной Норы был свой личный душевный интерес в доме пастора. Маркус знал, что она написала несколько писем Мюриэль, а в ответ получила лишь короткую уклончивую записку, без всякого намека на возможность встречи. Нора считала, что во всем виноват Карл. «Сам сумасшедший, — говорила она, не особенно теперь подбирая выражения, — и все вокруг превращает в сумасшедший дом». Раньше она то и дело называла Карла «невротиком». Теперь, пополнив свою копилку новыми «историями», она прибавляла: «неуравновешенный», «психопат», «пропитанный злом». У него надо отнять должность. В конце концов речь идет об ответственности перед общиной. Перед епископом надо открыть все, без утайки. Маркус сначала отнесся с насмешкой к этой горячности, но потом задумался. Какое-то излучение, идущее от Карла, затронуло и его.