Взглянув на него, Сефтон, успевшая найти носовой платок, поднялась со стула и замерла. Она не осмелилась подойти к столу. Наклонившись, она подняла куртку.
— Мне вскоре придется уехать на какое-то время. До свидания, милая Сефтон, — произнес Лукас мягким и сердечным голосом.
Она не видела выражения его лица. Коснувшись груди рукой, Сефтон протянула к Лукасу раскрытую ладонь в почтительном, благодарственном жесте. Потом отвернулась и, волоча за собой куртку, вышла из гостиной в коридор. Открыв входную дверь, Сефтон услышала за спиной звук шагов.
— Погоди минутку, не могла бы ты передать Харви одну вещь? Он забыл ее, — добавил Лукас уже оживленным и веселым тоном.
Он вручил ей трость с костяным набалдашником в виде птичьей головы. Сефтон вышла из дома, и дверь за ней закрылась.
Оказавшись на улице, Сефтон перестала плакать, но не потому что сознательно пыталась скрыть слезы. Ей вспомнилось, что, когда она однажды разревелась на занятии Лукаса, он рассказал ей, как мудро скрывал свои печальные слезы Одиссей во дворце Алкиноя. Позже Сефтон пришла к выводу, что его напоминание на самом деле предназначалось не для того, чтобы побудить ее перестать плакать, таким полушутливым рассказом Лукас пытался восстановить ее обычную активную восприимчивость. В сущности, Лукас, особенно после резких неодобрительных отзывов в ее адрес, частенько выдавал подобные остроумные увещевания, с любовью хранимые Сефтон в тайниках памяти. Но сейчас ее тревожило так много ужасных чувств и размышлений, что слезы высохли сами собой. Сефтон повздыхала, стараясь подавить всхлипывания и стоны. («Прямо как грустивший на пиру Одиссей», — подумала она, бредя по улице.) Страх господствовал в чувствах Сефтон. Слишком часто во время исчезновения Лукаса после судебного процесса ей приходилось слышать предположения, что он мог покончить с собой. Более того, она, безусловно, любила его. Но в строгом жизненном кодексе Сефтон любовь словно сидела на цепи и бесплодно подвывала, как, в сущности, подвывала и сейчас. Мрачный ужас ее размышлений рассеивала недостойная мука ревности. Итак, Харви забыл у Лукаса свою трость. Значит, Харви тоже тайно общался с Лукасом, и, вероятно, их занятия проходили в более дружелюбной обстановке. В глубокой задумчивости Сефтон прошла пешком до самого дома.
Приблизившись к Клифтону, она увидела стоящее на улице такси. На крыльцо вышел Харви. Сефтон поспешила к нему навстречу и протянула трость.
— Ты забыл ее у Лукаса. Он попросил меня передать ее тебе.
Харви взял трость и ничего не сказал, но Сефтон потрясло отразившееся в его взгляде жуткое страдание, почти отвращение, как подумалось ей впоследствии. Он сел в такси и уехал. Позже, размышляя об этой встрече, Сефтон отругала себя, вспомнив наставления Лукаса по поводу ревности.
«Я ревную из-за того, — подумала она, — что Харви общается с Лукасом… а Харви ревнует из-за того, что с Лукасом общаюсь я».
— Ну что, мы прикатили слишком рано? — спросил Лукас.
— Да. Лучше пока подождать в машине.
Клемент припарковался на ближайшей к парку улочке.
— Пожалуй. Похоже, дождь скоро закончится. Я захватил с собой зонт.
— С тобой все в порядке, то есть как ты себя чувствуешь?
— Какой оригинальный вопрос. Я с нетерпением жду представления. Оно очаровывает меня своей непредсказуемостью.
— Ты же не склонен… ты же будешь держаться спокойно… в общем, я имею в виду, ты не собираешься проявлять инициативу?
— Я не строил никаких планов. Может, ты имеешь желание обыскать меня и проверить, не захватил ли я оружия?
— Нет. Мы хотим как можно быстрее провернуть все это дело.
— Много ли времени оно займет, как думаешь?
— Надеюсь, минуты четыре.
— Я рассчитывал на более протяженное удовольствие. Ты не забыл биту?
— Она лежит у меня во внутреннем кармане пальто. Но к чему она нам? Или тебе хочется, чтобы я защитил тебя с ее помощью?
— Ты должен вытащить ее на всеобщее обозрение. Она может пробудить память доктора Мира. Ведь цель нашей встречи заключается в том, чтобы он вспомнил те или иные вещи. У нас нет другой цели, насколько я понимаю.
— Надеюсь, что нет.
— Ты думаешь, он может разъяриться?
— Не знаю. А ты?
— Мне кажется, что проявление ярости вполне возможно. Я надеюсь, Мир ограничится одним выпадом, причем не слишком неприятным.
— По словам Беллами, Питер полагает, что произойдет некое мистическое действо. Мне, естественно, ближе театральная сцена.
— Что ж, у меня с самого начала сложилось мнение, что умственные способности Мира повредились либо в результате нанесенного мной удара, либо в связи с вероятными проявлениями эпилепсии или еще какого-то подобного отклонения от нормы. Он крайне возбудимый человек, своеобразный представитель восточного менталитета.
— Беллами продолжает считать, что может произойти нечто удивительное, вроде чудесного примирения или ангельского вмешательства. Если он, я имею в виду Мира, захочет устроить странную сцену, то, ради бога, постарайся…
— Подыграть ему? Конечно подыграю. Но если он потребует, чтобы я…
— По-моему, нам пора идти. Нам положено явиться туда первыми.
Беллами сидел на переднем сиденье «роллса». Согласно договоренности, Питер встретился с ним около «Замка», где Беллами слонялся как тень в мрачном глухом переулке. Не сказав ни слова, он забрался в машину. Медленно продвигаясь по городу в плотном потоке автомобилей, они продолжали хранить молчание. Беллами слышал неровное дыхание Питера, глубокие и подавленные вздохи, почти всхлипывания. Слегка повернув голову, он разглядел в темноте салона профиль своего спутника, его полные приоткрытые губы, блестящую выпуклость глаза, словно выкатившегося из глазницы.
«Боже мой, — подумал он, — в облике Питера есть что-то бычье! Уж не хватит ли его какой-нибудь удар? Хорошо бы, он сказал хоть что-то. Ох, какая же это бредовая затея, ничего хорошего у нас не выйдет, чистый бред, да к тому же губительный! И зачем только мы увлеклись этим ужасно опасным и запутанным делом?»
Наконец совершенно обыденным тоном Питер сказал:
— Хорошо, что дождь уже кончился, но, к сожалению, будет ужасно грязно. Я захватил зонт. Надеюсь, вы тоже захватили?
— Да, — ответил Беллами.
Ему подумалось, что, возможно, им придется биться зонтами. В этот момент Беллами вспомнил, что забыл взять фонарь.
— А у вас в машине есть фонарик? — тут же поинтересовался он.
— Нет.
«О боже, — подумал Беллами, — без фонаря я не смогу разглядеть карту!»
Вскоре выяснилось, что Питер сам знает дорогу. Возможно, и даже очень вероятно, что он не первый раз возвращался в эти края. Свернув на какую-то улочку, они доехали до места и вышли из автомобиля. Беллами заметил, что они припарковались сразу за машиной Клемента, номер которой освещался передними фарами. Сначала он хотел сказать об этом Питеру, но потом передумал. Если уж судьба взяла все в свои руки, то надо полностью на нее положиться. Беллами быстро выбрался на тротуар, а Питер вылез медленно, держась руками за корпус автомобиля. Потом, найдя в темноте ключ, он запер машину и обычным для себя жестом поднял зеленый зонт. Тогда Беллами вспомнил, что свой зонт он забыл в «роллсе». Еще один знак судьбы. Беллами оперся на руку Питера, и тот уверенно повел его по улице. Беллами силился вспомнить дорогу. Пошарив свободной рукой в кармане, он не нашел карты: она лежала в другом кармане, к которому плотно прижимался бок Питера. Беллами решил, что можно не беспокоиться, так как Миру эти места хорошо знакомы. Они свернули на другую, плохо освещенную улицу и, сойдя с тротуара, направились дальше по тропе — похоже, усыпанной гравием — мимо сложенных в штабели кирпичей и какой-то машины, очертаниями напоминавшей бетономешалку. Когда дорога закончилась, они уже в полной темноте вступили на влажную траву газона. Беллами подумал: