Вставши из-за стола, Кушаков приблизился к нему, медленно обошел кругом — молодчики торопливо шарахнулись, освобождая ему дорогу — обозревая, полное впечатление, словно некий музейный экспонат. Бесцеремонно потыкал в живот большим пальцем, распорядился:
— Ручки покажи.
Тщательно осмотрев ладони Савельева, повертывая их так и этак, спросил:
— Почему без креста ходишь, как нехристь какой?
— Я лютеранин, — сказал Савельев. — У нас нательных крестов не полагается.
— А, ну как же… И точно, не полагается… — он зашел Савельеву за спину, остановился там, постоял, сказал досадливо: — Нет, не разберешь… Спинку ему потрите.
Савельева моментально подхватили и поволокли к невысокой двери в глубине комнаты. За ней обнаружилось примерно такое же помещение — где, слава богу, поручик не углядел никаких пыточных орудий. Только огромная корявая лавка стояла посреди комнаты, а рядом с ней — высокая бадья. Он и охнуть не успел, как его завалили животом на эту лавку — оказавшуюся неотесанной — прижали щиколотки и кисти рук так, что и пошевелиться нельзя. Послышался плеск, на спину ему плюхнулось что-то мокрое, холодное, Савельев дернулся, ожидая чего-то крайне скверного — но очень быстро понял, что один из молодчиков всего-навсего, словно старательный банщик, натирает ему спину мокрой тряпкой, и не более того. Разве что вода холоднющая…
На пытку это что-то никак не походило, и Савельев больше не дергался, лежал спокойно.
— Ну хватит, Павлуша, — сварливо сказал Кушаков. — Этак ты в нем дыру протрешь. Я и так уже вижу… Спину ему вытри, чтоб не простудился ненароком, ему ж еще на улицу выходить. Вот так. Ну, вставай, прапорщик, а то разлегся на казенной мебели, как дома… — он вдруг ухватил вставшего Савельева цепкими пальцами за подбородок и заглянул в глаза: — Провалиться мне на этом месте… Ты ж, фон тебя так, не на шутку удивлен… А ведь точно…
— Конечно, — сказал Савельев. — Не соблаговолите ли объяснить смысл сей процедуры?
— Удивление у тебя в глазах натуральное… — протянул Кушаков, словно бы и сам удивленный. — Любопытно… Да видишь ли, ежели натереть человечку спину круто посоленной водой, то непременно выступят следы от старых порок — кнутом ли, батогами… Чистенькая у тебя спина, ни разу не сечен… Ну, пошли живенько. Одевайся, а то растопырился тут в подштанниках, как в бане… Еще кваску попросишь, чего доброго… — подождав, пока Савельев оденется, он вновь уселся за свой стол, освещенный доброй дюжиной свечей, задумчиво пожевал губами, спросил невозмутимо:
— Ну так кто же ты, сволочь, есть? И тело, и руки у тебя, точно, барские. И бумаги у тебя убедительные… — он прищурился: — Вот только по-русски ты, сокол мой, изъясняешься так, словно сей язык тебе родной. Ни один немец так не сможет…
Впервые в жизни Савельев последними словами покрыл проклятую «килечку», позволявшую беседовать на любом языке, как на родном. Вот и Кушаков, конечно, слышал чистейший русский язык своего времени…
— Ну, так кто ж ты таков, соколик? — повторил Кушаков. — Что никакой ты не немецкий фон прапорщик, мне уже понятно. Русская ты морда, вот что… Так и будешь молчать? Или не слышал, как у меня тут горящими вениками по спине гладят? Слышал, не мог не слышать, раз кое-какое представление обо мне имеешь и имечко мое знаешь… Ну?
— Михайла Иванов Савельев, — сказал поручик, импровизируя на ходу. — Дворянский сын из Шантарска. Года четыре назад в наших краях бывал ученый немец Мессершмит, вот я с ним за границу по молодости лет и живости характера и увязался. А за границей были всякие приключения… но опять-таки ничего противозаконного. Документы у меня самые настоящие. Господин Карл фон Штайден меня самым законным образом усыновил — потому что был старый, бездетный, без наследников, и в этом случае его хозяйство, как выморочное, после смерти отходило бы князю. А князя он недолюбливал. Вот и нашел выход. Я и в самом деле послужил самую малость в прапорщиках… только княжество крохотное, тут вы сугубо правы, возможности для карьеры никакой. Вот и решил вернуться в Россию…
Глава Тайной канцелярии долго разглядывал его с самым бесстрастным выражением лица. Потом сказал не без восхищения:
— Ох, до чего ж ты ловок, брат Михайла, или как тебя там… Умен, умен… Пока пошлешь того же Павлушу в Шантарск узнать, был ли там Иван Савельев и сын его Михайла, пока он назад вернется — годика полтора пройдет, если не два. Да и по немецким княжествам шарить — что блоху в преогромной зале ловить… Ох, до чего ж ты востер… Так и тянет веничком тебя погладить со всем политесом…
Савельев чуточку приободрился. Ситуация складывалась, очень похоже, не столь уж и безнадежно. Учреждение, где он оказался, гуманизмом не страдало отроду. Никто не мешал Кушакову начать его пытать немедленно. Здесь с этим быстро.
Но ведь как-то иначе держится! «Рожу не портить». И слова о проверке в Шантарске и германских княжествах… А ведь, насколько из истории известно, здесь сначала на дыбу вздергивали, а уж потом начинали расспросы… Не будет пытать, сволочь! Неизвестно почему, но держит его что-то…
— Голубочки мои, — спокойно сказал Кушаков. — А пошли-ка все отсюда за дверь быстренько! Я кому сказал?!
Он лишь немного повысил голос — но вся троица, толкаясь и мешая друг другу, моментально протиснулась в неширокую дверь. Кушаков тщательно ее закрыл, потом закрыл вторую, чей косяк был на расстоянии аршин трех от внешней. Савельев сообразил: теперь, даже если станешь подслушивать снаружи, ни словечка не разберешь. Умно…
Вернувшись к столу, усевшись, покряхтывая (ну да, из истории известно, что он давным-давно ревматизм заработал в своих сырых пыточных подвалах), Кушаков распорядился:
— Бери вон табурет, садись… Чего лыбишься? Ну?
— Смелый вы человек, Алексей Иваныч, — сказал Савельев, усаживаясь. — А ежели я вас этим самым табуретом по голове ахну?
— Не ахнешь, — сказал Кушаков без улыбки. — Ты… ладно, будь уж Михайлой, какая разница… Ты, Михайло, парнишечка умный. Соображаешь прекрасно, что потом податься тебе будет некуда. В окошко не вылезешь, узки окошки. Там, за дверью — пытошные. И порежут тебя мои ребятишки на мелкие кусочки… Так ведь?
— Именно, — сказал Савельев.
Кушаков раздумчиво продолжал:
— Конечно, какой-нибудь пропащий, коему нечего уже терять в этой жизни, мог бы и ахнуть… Только ты ведь не из этих… — он наклонился над столом: — Ведь понимаешь, прохвост путаный, что пытать тебя не будут?
— Понимаю.
— А почему, понимаешь?
— Нет, — искренне сказал Савельев. — Разве что служба моя у князя Барятьева вас останавливает…
— Ах ты ж мой сообразительный… Угадал ты правильно… хотя и неправильно. Сама по себе служба твоя — к которой ты, собственно-то говоря, еще и не приступал — меня б не остановила. Эка невидаль — новоиспеченный секретарь… Написал бы я толковые бумажки, что ты на польские или французские денежки собирался матушку колдовством извести, Кремль поджечь, а заодно и пороховые склады — и ни одна живая душа, включая князиньку, слова б мне в упрек не сказала… Это ты понимаешь?