Князь напоминал сейчас кота-мурлыку, которого чешут за ушком, предварительно от пуза напоив сливками. Он даже прикрыл глаза, на лице играла мечтательная, гордая, глупая улыбка. Савельев мысленно хохотнул. В том-то и обстоит горькая ирония истории, что ни один из этих трехсот восьми витязей — ну буквальным образом ни один! — не оставил после себя ни малейшего полезного следа и решительно ничего для России не сделал…
Открыв глаза, князь протянул с наигранной скромностью:
— Экое преувеличение, право слово… Неловко даже… Ну, пошли, скрипя снегом, ну, возвели матушку на престол…
— Ваше сиятельство…
— Да ладно уж, будет вам меня навеличивать, — сказал князь томно. — Я вам разрешаю. Зовите уж Федором Федоровичем. Значит, намерены помогать по торговой части?
— Да, Федор Федорович. Именно в этом качестве Василий Фаддеевич меня на службу и пригласил.
Князь поморщился:
— Васька человек верный, однако невежествен в науках, аки полковая лошадь. Что вы хотите. Чего еще иного ждать — серость провинциальная армейская. Ать-два, скуси патрон, сыпь порох на полку… — он продолжал чуточку жалобно: — Беда с ним, Аркадий Петрович, сущая беда: коммерцию блюдет исправно, но вот рассказать толком о научных и иных свершениях вашего столетия решительно не способен. Мычит невразумительное: для него, дескать, все эти премудрости чересчур сложны… Велишь купить ваших книг — или перепутает и притащит совсем не то, или вообще окажется, что не нашел, забыл сложные для него названия…
Глаза у Савельева сузились на миг. Ах, вот оно как… Они успели сюда натащить из девятнадцатого столетия кое-какие книги… Крепенько же тут придется почистить… Чертовски хочется надеяться, что этот чертов сибарит ни одну книгу из дома не вынес и никому не дал почитать. И в Особом комитете, и в батальоне у многих начальствующих лиц волосы дыбом встанут, когда они узнают об этих библиофильских делишках…
— А вот вы, Аркадий Петрович, некоторое образование все же получили, значит, — продолжал князь. — Я человек достаточно просвещенный и не чужд высокой науке, а потому прекрасно понимаю: за те сто сорок лет, что нас разделяют, знание проделало огромный путь, и ваша школа в девять классов, я полагаю, иным нынешним университетам не уступит, — он мечтательно прищурился: — Сто сорок лет непрерывного развития и совершенствования наук… Механические чудеса, превосходящие те, что были доступны самому Якову Вилимовичу, господину Брюсу… Боже мой, как заманчиво и прельстительно, как мне хочется побыстрее… — он замолчал, испустив тяжкий вздох.
Пока он все это говорил, переменился разительно — исчезла вялость и меланхолия, глаза пылали этаким поэтическим восторгом, щеки порозовели. Очень похоже, этот предмет его крайне занимал. Что-то не похож он на человека, озабоченного в первую очередь тем, как бы выгрести бесхозные пока алмазные россыпи, ишь, до чего одухотворенная морда… Тут что-то другое…
Словно проснувшись, князь мотнул головой, сказал серьезно:
— Одним словом, дражайший Аркадий Петрович, я очень надеюсь, что вы помимо торговых услуг, — он брезгливо покривил губы, — не откажете быть мне своего рода наперсником в научных занятиях и беседах. Премного льщу себя такой надеждой. А уж в благодарности моей не сомневайтесь, она будет щедра…
— Почту за честь, Федор Федорович, — поклонился Савельев. — Я начинаю понимать, в какие именно подробности меня Василий Фаддеич не посвятил… Вы ведь ученый?
— Ну, сие слишком громко сказано… — с той же наигранной скромностью потупился князь. — Пытаюсь посреди скуки житейской заниматься учеными материями…
— Но ведь это вы придумали странствия во времени?
— Пожалуй, — охотно ответил князь. — Смело можно сказать. Я, конечно, опирался на труды великого предшественника, Якова Вилимовича, на батюшкины изыскания — но и мой собственный вклад ох как немал…
«Ну вот ты себе собственными руками петельку на шею и накинул, твое сиятельство, — с веселой злостью подумал Савельев. — К этакому ученому мужу и изобретателю непременно следует применить самые жесткие меры. Потому что нельзя позволить ему и далее развлекаться. Как говорит унтер Трошечкин: „Уж ежели запрещено — так напрочь запрещено, и никаких!“ И Брюс, и Барятьев-старший — „предшественники в изысканиях“. Значит, здесь просто обязан находиться немаленький архив — подобные изыскания предполагают расчеты, вычисления, чертежи, прочие рабочие записи…»
— Значит, вы согласны, Аркадий Петрович, состоять при мне еще и ученым конфидентом, если можно так выразиться?
— С величайшим удовольствием, — сказал Савельев. — В меру моих скромных знаний.
Это прекрасно отвечало его планам и инструкциям. Дело оборачивалось весьма даже неплохо: не подглядывать из-за угла, не подслушивать у дверей, а самому оказаться посреди этих изысканий. Экономия времени и сил превосходная. Конечно, вряд ли князь с маху посвятит его во все свои секреты (он ленив и жеманен, но явно неглуп) — но все равно, дело пойдет гораздо быстрее…
— Нынче же вечером я вас познакомлю кое с чем прелюбопытным, — сказал князь уже деловито. — А там, глядишь, и выйдет от вас двойная польза. Ах, если бы вы знали, как мне порой необходим ученый помощник… Здесь подходящего человека не найти — не доросли. А в вашем столетии приходится полагаться исключительно на Ваську — но он в таких делах не подмога по невежеству своему…
В дверь словно бы легонько зацарапались. Повернувшись к ней, князь крикнул недовольно:
— Ну, что там такого важного, что беспокоишь, дурак? Входи!
В кабинет бесплотным духом просочился лакей и, почтительно согнувшись, сказал:
— Барыня с братцем подъезжают, вот-вот здесь будут…
Савельев даже шарахнулся от неожиданности — князь бомбой взлетел с дивана, мгновенно преобразившись. Громко распорядился:
— Камзол мне, быстро! Шевелись!
Он не прошел — пробежал мимо Савельева к высокому окну, выглянул, тут же кинулся назад к дивану, встал, вытянув руки за спину. Лакей проворно надел на него извлеченный из высоченного шкафа синий бархатный камзол, на который не пожалели золотого шитья.
Князь суетился, стряхнув всякую меланхолию. Бросился к зеркалу, схватил гребешок и стал лихорадочно приводить в порядок волосы. Привел в порядок рубашку, выпростал из-под рукавов кружевные манжеты, поправил, застегнул камзол и уставился на себя в зеркало. Его лицо стало вновь этаким поэтически вдохновленным, судя по улыбке, гости, о которых доложили, были самые что ни на есть желанные.
— Ну как, орясина? — спросил он, отвернувшись от зеркала.
— Чистым Купидоном выглядеть изволите, ваше сиятельство! — в притворном умилении воскликнул лакей.
— Ну, что стоишь? Беги! Встреть! Проводи!
Лакей опрометью кинулся из кабинета. Князь подошел к окну, уставился вниз с тем же радостным нетерпением на лице. Савельев, решив, что не нарушает этим никаких приличий, подошел к соседнему окну, всмотрелся.