Он оставил карманные часы в комнате и потому не мог засечь время — но, по прикидкам, прошло не менее четверти часа. Первый снизу замок поддался, как шлюха драгуну — третьей по счету кушаковской отмычке. Со вторым снизу пришлось поработать — Савельев испробовал все до единого кушаковские «воровские ключи» — без всякого успеха. Принялся их перебирать по второму кругу — и четвертый, после долгой с ним возни, замок все же отпер. А вот последний оказался крепким орешком: кушаковские отмычки против него оказались бессильны, хотя Савельев каждую пробовал раза по четыре, так и сяк. Даже вспотел в прохладном коридоре… Ругаясь про себя последними словами, сердито спрятал связку в карман, достал вторую, батальонную.
Далеко не сразу, третьей по счету отмычкой — но наконец отпер. От радости шепотом гаркнул самому себе: «Виват!». Потянул дверь на себя. Она не открылась. Потянул сильнее — без толку. Цепенея от безнадежности, разочарования, злости, нацелился было упереться ногой в косяк и рвануть что было сил — ну ведь все замки отперты!
Однако, словно озарением застигнутый, толкнул дверь от себя — и вот тут она превосходнейшим образом открылась, легко и податливо, бесшумно повернувшись на хорошо смазанных петлях. За дверью стояла тьма кромешная.
Ну вот, теперь начнется… Отступив к стене, чтобы не стоять прямо напротив этого неизвестного мира, держа руку на пистолете, с колотящимся сердцем Савельев стоял у порога, готовый к любому удивительному сюрпризу.
Улитками тащились секунды. Ну что же, всю жизнь так не простоишь… Подхватив фонарь, Савельев посветил внутрь.
И не увидел там ровным счетом ничего удивительного, необычного. Все выглядело скучно и буднично: короткий неширокий коридор, заканчивающийся глухой стеной, слева — три таких же односводчатых двери, справа — проем, в котором виднеется узкая лестница с балясинами перил, ведущая, несомненно, в башню.
Именно в башню ему и хотелось двинуться в первую очередь. Однако каждый военный человек, будь он всего-навсего поручиком, прекрасно знает: нельзя идти в наступление, не выяснив, что происходит у тебя в тылах…
А потому он подошел к первой же двери, и, не обнаружив на ней замка, сначала потянул на себя, а когда ничего не вышло, толкнул.
Комнатка с тщательно зашторенным окном. Этакая помесь библиотеки с кабинетом: стены повыше человеческого роста заняты массивными полками темного дерева, на которых стоят книги и лежат стопки бумаг — то тщательно перевязанные бечевочкой, то небрежно наваленные, словно ими постоянно пользуются. На столе — бумаги, сразу две чернильницы, а рядом…
Савельев усмехнулся: ну конечно же, Тягунов постарался… Там в серебряном стакане красовался целый пучок не гусиных перьев, а превосходно знакомых Савельеву деревянных ручек с перьями, какими он пользовался и в гимназии, и в училище.
Заглянул в бумаги — сплошная цифирь, непонятные вычисления, исчерченные пунктирными линиями круги и треугольники… Ни одного понятного словечка на каком бы то ни было языке — одна математика с геометрией. Чернила выглядят довольно свежими — князь постарался, определенно, больше в доме просто некому.
Шагнул к полке, наугад вытащил толстую книгу в коричневом, кожаном, уже изрядно разлохмаченном по краям переплете. Открыл. Тьфу ты, даже скучно делается… Никакой тебе мистики или чародейства — всего-навсего «Введение в оптику», написанное, как явствует из словес и дат, неким Матеусом Сенариусом и вышедшее в свет тридцать два года назад в славном городе Париже, в типографии Эсташа Пуантье, что на улице Гренель. Полистал — так и есть, обыкновенный научный труд. В жизни этого самого Матеуса Сенариуса наверняка именовали как-нибудь попроще, ну, скажем, Матье Сенарье — тогдашние ученые любили перетолмачивать свои имена на латинский лад, у них, как у военных, был свой шик…
Он прилежно изучил еще с дюжину книг, наугад выбирая с разных полок — и нигде не обнаружил ничего интересного. Книги по математике, физике, оптике, изданные в Париже, Лондоне, Дрездене, Мадриде — какая полсотни лет назад, какая совсем недавно. Свидетельствуют лишь, что Феденька Барятьев занимается науками всерьез, делает сложные вычисления и владеет несколькими языками. Все эти факты до одного, честно говоря, неинтересны и далее бесполезны…
Он вышел, толкнул следующую дверь. Вот это было гораздо интереснее…
Посреди комнаты громоздился непонятный механизм: нечто, на первый взгляд казавшееся творением душевнобольного. Толстые вертикальные серые трубки, горизонтальные металлические то ли колеса, то ли шестерни, покрытые буквами и цифрами (буквы есть и русские, и греческие), кривые бронзовые рычаги, сверкающие шары на стержнях, еще шестеренки и круги, стеклянные цилиндры, доверху наполненные стопками каких-то дисков, фарфоровые эллипсы, словно ежи, покрытые сверкающими, тонюсенькими медными щетинками. И все это соединено так, что пялишься в совершеннейшем недоумении…
Но это, конечно же, не бред безумца. Надо полагать, это и есть та самая «штукенция», о которой упоминал Тягунов: главный механизм, обеспечивающий путешествия по времени. Ага! Это не просто серые трубки, это высокие стеклянные цилиндры, заполненные ртутью, стоящей на разном уровне — вот зачем им ртуть нужна была настолько, что покупали по сто червонных за бутыль…
Савельев сделал лишь два шага внутрь, даже и не собираясь подходить к «штукенции» вплотную: с незнакомыми механизмами следовало обращаться крайне осторожно. Подойдешь совсем близко — а оно, чего доброго… скажем, не электрической искрой треснет, а как-нибудь так заработает, что выключить не удастся. И неизвестно, что из этого получится. Мало ли что мог придумать Брюс и его наследнички-продолжатели…
Справа — небольшой стол с бумагами, чернильницей и ручками. Книги нигде не видно ни единой — надо полагать, вся теория содержится в первой комнате, а здесь — чистой воды практика… Слева — три составленных в ряд невысоких, некрашеных столика, на которых в порядке разложены непонятные инструменты, а также, очень похоже, запасные детали «штукенции». Насколько небрежен был его сиятельство в бытовых привычках, настолько скрупулезный порядок он здесь поддерживал — всякая мелочь на своем, несомненно, месте, вовсе уж мелкие штучки рассортированы по небольшим деревянным ящичкам, ничего такого, что валялось бы в нарушение порядка…
Все. Дальше, собственно говоря, можно и не стараться — одного доклада об этом самом механизме достаточно, чтобы самое высокое начальство незамедлительно распорядилось направить сюда военных из Гатчинского батальона. Машина для путешествий по времени в семьсот сорок четвертом — это грандиознейший непорядок, требующий немедленного исправления. Судя по всему, так оно и произойдет уже завтра — ведь завтра что-то такое произойдет, отчего на месте дома останется пепелище… Знать бы еще свою собственную судьбу…
Оставалась третья комната. Подойдя к ней, Савельев увидел, что из-под двери пробивается блекло-желтый свет — эта комната даже сейчас оказалась освещена, и не похоже, чтобы пламенем свечей — отсветы ни разу не колыхнулись. В первую очередь наводит на мысль об электричестве. Электрических ламп этому времени, с точки зрения общеизвестной истории, совершенно не полагается — но мало ли что могли наворотить Брюс с наследничками. Между прочим, машины для путешествий по времени восемнадцатому столетию тем более не полагается — а она вот, нахально растопырилась в соседней комнате и распрекрасным образом то и дело пускается в ход…