Едва он вошел, Люций вскочил на ноги и неуклюжей, скованной походкой, в которой в то же время проглядывало самодовольство, улыбаясь, сразу направился к двери.
— Уверен, Шарик, ты хорошо выспался, а?
Бодрый тон, которым Люций произнес эти слова, выдал, что он не уверен, как держать себя. На манер родственника, веселого дядюшки или сверстника, лишь немного постарше? Этим утром Люций гляделся моложе, был по-мальчишески оживлен, глаза поблескивали. Он взъерошил седые волосы, потом медленными длинными пальцами отвел со лба, подмигивая и улыбаясь.
Генри не собирался помогать ему найти верный тон.
— Выспался о'кей.
— Он стал говорить как американец, — заметила Герда.
— Нет-нет, ни в коем случае, мы так не можем… Хотя, по сути… А, неважно, я должен вернуться к работе над книгой. Tempus fugit [17] .
— Не могу вспомнить, о чем твоя книга, — сказал Генри. — Хотя, пожалуй, и не знал никогда.
— А, да политика, политические вопросы, абстрактные, знаешь ли, вещи, всякие идеи. Герда находит, что я как Пенелопа с ее тканьем. Трудная работа. А ты пишешь книгу?
— Да, — ответил Генри.
— Ты уже опубликовал что-нибудь?
— Нет.
— А о чем твоя книга? — поинтересовался Люций.
— О Максе Бекмане.
— О ком?
— Макс Бекман. Художник.
— Боюсь, не слыхала о таком, — сказала Герда.
— О, Макс Бекман! — протянул Люций, — Ладно, надо идти вкалывать. Arrivederci [18] .
Генри посмотрел вслед Люцию, вылетевшему из гостиной, и сел напротив матери. Сказал:
— Холодно тут. В Америке мы заботимся, чтобы холод не проникал в дом.
— Как ты себя чувствуешь?
— Отвратительно.
— Перелет причиной?
— Да.
Они смотрели друг на друга в молчании, которое, хотя и происходило от чувства неловкости и почти полной невозможности искреннего общения, все же не было обременительным. Герда видела перед собой темноволосого курчавого, приятного лицом молодого человека с маленьким красивым ртом и круглым подбородком, который, казалось ей сейчас, не изменился с тех пор, как был двенадцатилетним мальчишкой. Даже продолговатые, настороженные, блестящие, мрачные глаза были теми же, выражающими обиду, жалость к себе. Генри смотрел на мать, конечно постаревшую, пополневшую, но все еще красивую, сохранившую прежнюю уверенность, свойственную красивым женщинам; на ее довольно широком бледном лице вроде бы не было никакой косметики, большие прекрасные карие глаза как будто бы ничего не скрывали. Темные шелковистые волосы сегодня были распущены, что делало ее похожей на молоденькую девушку. На ней было изящное простое твидовое платье с розовой итальянской камеей на вороте.
Генри чувствовал себя приятно собранным и холодным, как спортсмен. Никакой опасности раскиснуть.
— Давно уже Люций живет здесь? — спросил он и, поняв, что голос его прозвучал довольно жестко, невольно нахмурился.
— Ну… года два или три… ты ведь не против?
Генри пальцами разгладил складки на лбу и ничего не ответил.
— Ты не помолвлен, не собираешься жениться? — спросила Герда.
— Я, помолвлен? Нет, конечно, нет. И не женат, если уж речь зашла об этом.
— Но ты ничего не имеешь против Люция? Он потерпел полный крах в жизни.
— Неужели?
— Нельзя не пожалеть человека…
— Почему я должен быть против?
— Потому что это твой дом.
Словно задумавшись над словами матери, Генри вновь замолчал, по-прежнему спокойно и чуть сонно глядя на нее.
— Ты… собираешься остаться здесь… да?
— Здесь? Ты имеешь в виду дом или Англию?
— И то и другое.
— Не знаю, — ответил Генри. Он заметил фотографию Сэнди на маленьком столике у матери за спиной. Несомненно, еще не успела убрать ее. Он почувствовал, что должен что-то сказать о Сэнди, — Тебе, должно быть, тяжело.
— Что?..
— Переживать… утрату.
Герда промолчала. Спав с лица, она сжала губы и напряженно смотрела на Генри с выражением стоического отчаяния. Ничего не отвечая.
— Мне очень жаль, — сказал Генри с нажимом необходимую фразу, боясь, что мать заплачет.
Они продолжали сидеть, глядя друг на друга.
Наконец он поднялся, собираясь выйти из гостиной, но, неверно истолковав его движение, она протянула к нему руку. Генри коротко сжал ее, досадливо сморщившись.
— Я хочу пойти пройтись.
— Конечно, пройдись, — тихо сказала она.
Генри чуть не бегом бросился к окну, нащупал запоры, поднял створку и шагнул на террасу.
Ветер пронес над домом большое низкое темно-серое кучевое облако, очистив ярко-синее небо. Засияло солнце, и в его лучах вспыхнули капли влаги на земле, мокрой от недавнего дождя. Генри двинулся вдоль стены дома, ведя рукой по квадратным каменным блокам, испещренным витыми осколками окаменевших раковин. Спустился по ступенькам и побежал вниз по каменным уступам холма, потом по скошенному склону к озеру. Слева на холме виднелись конюшня восемнадцатого века и чугунные арки и блестящие стекла громадной эдвардианской оранжереи. За ними располагались парк, обнесенный стеной, теннисный корт, фруктовый сад и дорога на Диммерстоун. Генри, пыхтя, бежал дальше.
Озеро, не очень большое, подпитывалось ручьем, который брал начало во фруктовом саду и впадал в озеро на так называемой «обелисковой стороне», а вытекал на «греческой», где над ним был перекинут каменный мостик в две арки. Обелиск из черного гранита был поставлен в память об Александре Маршал соне, который в начале девятнадцатого века вырыл озеро, построил пышную беседку и, по позднейшим догадкам, значительно увеличил семейное богатство. Беседка представляла собой небольшое сооружение с позеленевшим медным куполом и колоннами на вершине невысокого холма, обращенное к березовой роще, так называемым «большим деревьям». Генри взбежал на мостик, остановился и посмотрел на озеро. Под веселым «слепым» дождиком вода была черной, а разросшийся широкий пояс камыша, так пугавшего его, когда он был ребенком и отец безуспешно пытался учить его плавать, — зеленым и желтовато-коричневым. У дальнего берега из листвы торчал голубой нос древней плоскодонки. В эмалевой синеве поверх черноты на дальнем конце озера, еще недавно такого взбудораженного дождем, а сейчас спокойного и гладкого, отражалась верхушка обелиска. На воде виднелась стайка лысух. Генри оперся о слегка осыпающийся камень моста, здесь это был известняк, а не железняк, из которого сложен дом. Из-за того барахтанья в иле и камыше он так толком и не научился плавать. В Калифорнии, где Генри побывал с Фишерами, он хандрил на берегу, когда те дельфинами резвились в синем океане.