— Конечно, отец, — Джо спокойно отступил назад, закрыл за собой дверь и тихо спустился по лестнице.
— Приятно вернуться туда, где молодежь вежлива, — сказал Генри, — Все это так чертовски знакомо.
— Вежливостью тут не пахнет. Этот парень — падшее создание.
— Такой милый мальчик? Как так?
— Преступность. Это профессия. Это целый мир. Он уже в нем.
— Но он слишком юн…
— Генри, ты ничего не знаешь…
— Я заинтригован. В Америке хорошие парни и плохие парни принадлежат к разным социальным слоям, они не сталкиваются, по крайней мере, люди вроде меня не сталкиваются. Но ты пытаешься помочь ему, спасти от…
— Да, но не получается. Добрая воля здесь бессильна, нужны деньги. Я не могу по-настоящему помочь никому из них.
— Деньги? — спросил Генри, — Деньги я могу дать.
— Нет-нет, я не имел в виду…
— Разумеется, не имел, но почему нет? Теперь, когда ты упомянул об этом, все настолько очевидно. Катон, дорогой, я под таким впечатлением от увиденного, я не иронизирую, от этого места, от этой кошмарной комнатушки с разбитым окном, от твоей бедности, твоей, извини, совершенно мерзкой старой сутаны, оттого, что ты пытаешься сделать для этих людей. Я хочу помогать тебе. Ты уходишь отсюда, и, вероятно, тебя пошлют в другое место вроде этого. Нельзя ли мне пойти с тобой, чтобы нам трудиться вместе? Почему нет? Или Бог будет против?
У Катона глаза расширились от удивления. Потом он засмеялся.
— Бог не будет против. Но ты не вынесешь. Это отвратительно. Люди часто отвратительны. А еще скучны. Ты действительно желаешь навещать стариков пенсионеров?
— Никогда не пробовал. В свое время мне пришлось преподавать скучным ученикам. Думаю, ты несправедлив к этим людям…
— Ты прав. Но работа тяжелая и…
— Уж не духовная ли гордыня в тебе говорит? Или я не способен делать то, что ты делаешь?
— Я не делаю.
— Но ты… А, понимаю, Бог делает.
— Нет, я не это имел в виду. Пожалуй, мне просто требуется перерыв.
— Безусловно… Но разве ты не собираешься открыть другую Миссию?
— У нас… у нас не выйдет получить другой дом… мы получили этот…
— Я куплю тебе дом. Катон, я говорю серьезно.
— Дело не только в этом… Не уверен, что я…
— Конечно, я не верю в Бога, но так замечательно, что ты веришь! Не могу выразить… как ужасно… как невыносимо… сейчас все… передо мной как будто огромная черная стена… Что-то, что я должен разбить… Ах, да, да, ты хочешь, чтобы я ушел. Мне все равно нужно идти. Расскажу тебе об этих ужасах в другой раз. Ты будешь дома?
— Нет, не буду…
— Ладно, приду сюда или узнаю, где ты. А теперь мне надо бежать, чтобы успеть на поезд. Подумай над моим предложением, и мы составим план.
Генри выскочил из комнаты и сбежал по лестнице вниз. Уже стемнело. Катон задернул шторы и включил свет. Он намеренно ввернул лампочку послабей. В ее тусклом свете бесшумно материализовался Красавчик Джо.
— Что это был за парень?
— Богатый человек.
— Голубой?
— Нет, конечно нет.
— Он так посмотрел на меня. Я бы не прочь, чтобы меня полюбил богатый гомик. Хотя не выношу их. Гитлер правильно делал, что убивал гомосексуалистов и цыган. Только что меня на улице остановила цыганка, хотела всучить букетик вереска. Я плюнул ей в лицо. Как она ругалась!
— Хорошо бы тебе научиться быть добрей, — сказал Катон.
— Цыгане выглядят грязными. А эта положила свою руку на мою. Не выношу, когда меня трогают.
— Я бы хотел научить тебя.
— Вы учите, — Джо сел на стул; Катон остался стоять, — Вы учите меня. Но моя жизнь была такая поганая. Люди вроде меня всегда трудные.
— Твоя жизнь не была поганой, — возразил Катон, — Хорошо бы, ты говорил правду, ты достаточно разумен для этого. Прилично учился в школе. У тебя образованная мать и пристойный дом…
— Вы хотите сказать — чистый. Все, что вы заметили, — это скатерть на столе. Меня убили. Жизнь — это пуля «дум-дум». Вот еще одна попсовая песенка, которую я собираюсь написать.
— Почему ты не пойдешь учиться, не приобретешь профессию, не поумнеешь, это ведь способ зарабатывать деньги и стать знаменитым, раз уж тебе этого хочется!
— Вы пытаетесь меня надуть, отец, все это делают. Мы уже говорили об этом. Вы не понимаете. Я кончу в автомастерской, как все остальные.
— Нет ничего плохого в том, чтобы работать в автомастерской, все лучше, чем сидеть в тюрьме.
— Кто говорит о тюрьме? Вы принимаете меня слишком всерьез. Вы занимаетесь своим делом, почему я не могу заниматься своим? Я должен быть собой, даже если пострадаю за это. Об этом и религия толкует, разве не так?
— В таком случае почему бы не попробовать обратиться к религии?
— И так всю жизнь имел с ней дело, отец, священники колотили меня, когда мне было шесть лет, я смотрел на Христа на кресте с тех пор, как впервые открыл глаза, — страшное зрелище, как подумать: гвозди, сплошная кровь. Если бы бандиты сделали такое, они б получили десять лет, даже если бы бедняга выжил.
— Джо, не притворяйся, что не понимаешь. Ты можешь быть ближе Христу, чем я. Как бы то ни было, что говорить о расстояниях, когда мы в миллионе миль от Бога.
— Вот, вы сами сказали, отец. Миллион миль. Миллион миллионов. Что же человеку остается делать? Бороться за себя, потому что борьба — это самовыражение. Быть в шрамах, как настоящие бойцы. Ведь Он был покрыт шрамами, так? Вы наверняка слыхали, что и у монашек были такие — страх какой!
— Я хочу, чтобы ты хотя бы пошел работать, а потом…
— Вы шутите! Можете представить, чтобы я гнул спину на хозяина, скажите честно? Я должен быть свободен, так уж устроен. И потом, какой в этом смысл? Слишком много алчных боссов. С высшим классом все в порядке, это средний класс сущий кошмар, материалисты. Возьмите Лоуренса Аравийского. Это общество прогнило и слишком долго не просуществует. К вам это не относится, вы другой, особенный, живете в нищете. А большинство людей — дрянь. Говорю, что знаю. Вот они лгут, даже вам лгут, да господи, если я только начну пересказывать, как они врут вам…
Катон посмотрел в застенчивое лицо, белеющее в полумраке комнаты, в глаза, мерцающие за поблескивающими шестиугольными стеклами очков. Красавчик Джо никогда не выглядел совершенно серьезным. Уголки продолговатых, сухих, умных губ подрагивали в подавляемой понимающей усмешке. Джо, видимо, поднимаясь по лестнице, тщательно причесал свои длинные волосы, и они колыхались, шелковистые и блестящие. Осязательные.
— Я и сам знаю, — сказал Катон и отошел от Джо, — Знаю.