Он любовался картиной, и на душе стало спокойно. Как не похоже оно, насилие в искусстве, на кошмар его проявления в реальной жизни. Собаки рвут Актеона, выпустили внутренности, но равнодушная богиня бежит мимо. Страшное, отвратительное и ужасное превратилось в одно из прекраснейших в мире произведений. Как такое возможно? Это ложь или что? Знал ли Тициан, что реальная человеческая жизнь ужасна, что мир не более чем скотобойня? А Макс, рисуя свои остроумные, искусно выстроенные сцены, знал? Может, они знали, но он, Генри, безусловно, не знал и не желает знать. Сейчас Генри думал о Катоне с мучительным состраданием и как бы отвращением и, вглядываясь в далекие глубины великой картины, мысленно молился: Боже, не дай мне увидеть то, что он видит, узнать то, что он знает, не оказаться там, где он находится!
— Я решил написать автобиографию в форме эпической поэмы.
— Все, что захочешь оставить из обстановки, можно перенести в амбар вместе с моими сундуками.
— Только стол и комод.
— Я скажу грузчикам.
— Не могу поверить, что это конец.
— Оглянись вокруг, разве не похоже, что это и есть конец?
— Кто за мной присмотрит, когда состарюсь?
— Ты уже старый. Мы старые.
— Разве что Одри. Если Рекс ей позволит.
— Ты сказал, что хочешь жить в Лондоне, что здесь чувствуешь себя как в клетке.
— Герда, не гони меня. Когда-то ты заботилась обо мне.
— Когда-то ты любил меня. Писал мне стихи. А теперь что, только «Топ-топ, голубка».
— А если начать заново?
— Мы и начинаем заново.
— Но вместе? Нельзя ли мне жить с тобой в Диммерстоуне?
— Там нет места.
— Ты просто истязаешь себя, хочешь все разрушить, и я не нужен тебе в Диммерстоуне, потому что не хочешь, чтобы я был свидетелем твоего унижения.
— Мне все равно, кто будет свидетелем, что ты, что собака Беллами.
— Я твоя собака, Герда. Не покидай меня, чувствую, мне уже недолго осталось. Будем, как прежде, вместе.
— Ты никогда не помогал мне, не поддерживал. Не начинай теперь плакать.
— Я люблю тебя, всегда любил, выходи за меня. Проживем остаток жизни вместе. Еще не слишком поздно, дорогая, правда? Выходи за меня, Герда.
— Если бы ты сделал предложение когда-то давно, это бы еще имело смысл, но ты его не сделал. А сейчас тебе просто нужны угол и нянька.
— Но я предлагал когда-то давно.
— Может, собирался предложить, да не собрался.
— Предлагал… Хочешь сказать, что ты вышла бы за меня?
— Полагаю, да.
— Герда, я с ума сойду.
— Если ты действительно любил меня, то должен был быть настойчивей, и я дала бы согласие. Просто ты любил недостаточно, Люций. Тут двух мнений быть не может. Жизнь воздает по справедливости.
— То есть ты любила меня?
— Насколько помню, да.
— Но, Герда, если ты любила меня тогда, значит, можешь полюбить и сейчас. Прости за прежнее и выходи за меня, ты должна согласиться. Давай спасем хоть что-то, зачем терять все? Не отвергай меня сейчас просто из чувства обиды.
— Обиды! Ну и болван же ты.
— Герда, дорогая, прости, выходи за меня, я люблю тебя всем сердцем, я отдал тебе всего себя, я посвятил тебе жизнь. Ты не можешь быть такой неблагодарной и отвергнуть меня теперь.
— Это ты отверг меня.
— Я просил выйти за меня, уверен, что просил.
— Нет. Ладно, забудем.
— Если и не просил, то потому, что ты ясно дала понять, что не горишь желанием.
— Будь в тебе больше страсти, ты, возможно, добился бы успеха. Ты думал только о себе. Или ты хотел, чтобы я бегала за тобой, вешалась тебе на шею?
— Значит, в то время это была лишь гордыня. И сейчас лишь гордыня.
— Люций… Не принимай так близко к сердцу.
— Я страстный человек, страстный, страстный! И не собираюсь уходить от тебя, нет, нет!
— Хорошо, называй это гордыней. Я хочу наконец остаться одна, чтобы не было свидетелей. Ты, Люций, живешь прошлым, по мне, ты призрак. Какой же ты безмозглый! Ты безмозглый, и Генри безмозглый, и Сэнди был таким же, и Бёрк. О господи, почему на мою долю достались такие безмозглые мужчины!
— Не возражаешь, если посижу с тобой, мама?
— Конечно не возражаю.
Генри уселся на каминную решетку. Был поздний вечер, и поленья в камине в библиотеке прогорели, оставив после себя осыпающуюся кучку угольков, мерцающих, как ночной город на холме. Ковер и кое-что из мебели, включая круглый стол, перекочевали в бальный зал к остальным вещам, ожидавшим отправки на «Сотбис». Голос теперь звучал здесь как в пустой комнате. Герда, придвинув кресло к камину, пришивала пуговицу к своей твидовой куртке.
— Какая тишина. Одни совы слышны.
— Да.
— Думаю, последние моменты самые малоприятные.
— Я тоже так думаю.
— Из-за чего Люций так расстроился утром?
— Наконец-то сделал мне предложение, — ответила Герда.
— В первый раз за все время?
— Да. Ему казалось, что в прошлом он уже просил моей руки, но такого не было.
— Бестолковый он. Ты его когда-нибудь любила?
— Да, пожалуй, любила. В молодости он был обаятельный, романтичный.
— Помню. Эти развевающиеся кудри. Так ты ответила согласием?
— Нет, конечно нет.
— Мне бы хотелось быть уверенным, что о тебе кто-то заботится.
— О Люции самом нужно заботиться.
— А ты не пожелала?
— Я делала это много лет. Хочу перемены.
— Могу тебя понять. Мне-то никогда не приходилось ни о ком заботиться.
— Стефани уже поднялась?
— Бродила по дому в халате.
— Ей нужен свежий воздух, хорошая прогулка.
— Я бы хотел, чтобы она чем-нибудь занялась, хоть книжку какую почитала.
— По-моему…
— Она воспрянет, как только мы окажемся в Америке, подальше от этого обветшалого великолепия.
— Надеюсь, ты прав.
— Мама…
— Что?
— Чувствую, что должен тебе рассказать. Стефани никогда не была любовницей Сэнди.
— Знаю.
— Как ты узнала?
— По тому, как она говорила о нем. Это звучало просто фальшиво. А потом я подстроила ей ловушку.
— Какую именно?
— Это касается… шрама…