Цыганский табор в течение четверти часа был окружен вооруженными солдатами. Военные приехали неожиданно, ночью, на нескольких грузовиках. Я-то этого не видел, но горожане рассказывали, как загрохотали кузовные борта, залаяли собаки и закричали люди. Яркий свет нескольких прожекторов залил табор. Цыгане не ожидали, что их поместят в резервацию, они, насколько мне было известно из мимолетных разговоров, подслушанных на улицах, вообще собирались уйти. И теперь противостояние власти и бродяг стало еще одной темой пересудов города, сошедшего с ума.
Больше всего горожан, даже таких недорослей, как я и Сашка, возмущало то обстоятельство, что до появления цыган другие чужаки у нас не оседали и не доставляли столько хлопот. Наш город слишком мал, чтобы в нем спрятаться. Каждый на виду, как кусок мяса в тарелке выхлебанного борща. Значит, убийства — дело рук бродячего племени или кого-то из своих. Верить в последнее было трудно, да что там, просто невозможно, раз в городе цыгане… Тем более что причина для мести имелась. Она, как ни крути, была кровная и только у цыган.
Мысль о доморощенном потрошителе в городе отрицалась, и я тоже не чувствовал себя ее сторонником. В противном случае, если ты, хотя бы и нерешительно, даже мысленно, но высказываешь возможность непричастности чужаков к городским бедам, то мгновенно перестаешь быть своим в этом городе. Все подозревают цыган, следовательно, ты, как часть этого города, должен иметь аналогичные мысли. Желательно твердые.
Я прислушивался к себе и не мог назвать таковым полученный результат. Более того, я сомневался в правоте своих соседей. Ведь люди говорили о цыганах скверно только потому, что никто не хотел быть плохим в глазах знакомцев. Все жители города никак не могли ошибаться, считая цыган виновниками смерти мальчиков.
Если ты имел другие убеждения, то, конечно же, был не прав. Не могут все сразу быть глупцами, а ты — умницей. Школа и улица уверяли в обратном. Свой — значит, думай как все. В этом смысл нашего единения и счастья города, которому куда больше лет, чем любому из жителей.
Любая моя попытка подпереть предположение о вине цыган фактами или разрушить его ими успеха дома не находила. Родители, вероятно, сообразили, что их бытовые разговоры формируют мое ошибочное мнение, ведут меня к ложным умозаключениям. Они уходили от темы, разговаривали только о вещах, легко доступных мне или, наоборот, совершенно непонятных.
Например, об абсолютном зле — объекте решительно необъяснимом и далеком от меня. Мама придерживалась мнения, что оно существует, и опиралась на цунами и землетрясения, губительные для человечества. Отца эти разговоры раздражали, потому что неминуемо сводились к так не любимому им библейскому сюжету об обыденных проступках и наказаниях, явно не соответствующих тяжести их последствий. Его уверенность в отсутствии Бога была непоколебима и устойчива, как маяк. Даже всуе он ни разу — я, во всяком случае, такого не слышал — не произнес что-то из разряда «Господи» или «Боже мой».
Его позиция была проста и никаких монструозных доказательств, в отличие от маминой, не имела.
— В городе появился живодер, убивающий мальчиков семи-восьми лет. Вот и все. Если милиция хочет его найти, ей прежде необходимо учесть этот психологический сдвиг. Просто так ничего не происходит. Все всегда подчинено логике.
— В убийстве детей ты видишь логику? — спросила мама.
— Нельзя одной логикой объяснять поступки всех.
— Тогда почему почти все в городе уверены, что убийца среди цыган?
— Потому что мы как были стадом, так им и остались, — ответил отец. — Я говорю о логике маньяка, а не о принципе общего заблуждения. Твоя логика — родить и воспитать сына. Его — найти мальчика и убить.
Ох, лучше бы он этого не говорил… В условиях и без того усиленного режима наблюдения последующие несколько дней я не мог выйти из дома без сопровождения мамы. Впрочем, этого я не стеснялся. С некоторых пор все дети ходили по городу только в сопровождении родителей. В нашем местечке жил страх.
Испытывая его, я отправлялся на прогулки и покупал себе мороженое. Странная, необъяснимая сила тянула меня к территории, окруженной ротой солдат внутренних войск.
Около трех лет назад подарили мне книжку в твердой обложке с безобидным названием «Сказки народов Севера». Читать я тогда еще не умел, мог только рассматривать картинки, которыми щедро была снабжена книжка. Каждый раз, когда добирался до восемнадцатой страницы, я захлопывал ее и прятал в шкаф. Там было изображено существо, приводящее меня в ужас. Спросить у родителей я не решался. А вдруг они тоже испугаются?
Началась незримая борьба между мной и страхом, жившим в этой книге. Никто, а я в первую очередь, не мог объяснить, почему меня так тянуло к этой книге, причем именно в те часы, когда дома никого не было. Я хотел пережить свой страх один на один, уже в первую же минуту после того, как в замочной скважине переставал шуметь ключ, принадлежащий маме, уходящей на работу. Как только хлопала дверь подъезда, я медленно подходил к шкафу, открывал его, вынимал книжку и перелистывал страницы, поглядывая в правый нижний угол каждой из них. Я ждал, когда появится разворот перед картинкой, и заранее начинал бояться. Мне было очень неприятно, я ощущал ни с чем не сравнимый дискомфорт, но все равно цеплял пальцами страничку и переворачивал ее.
Оскаленное, ощетинившееся чудовище снова встречало меня диким взглядом, жуткой пастью с огромными желтыми зубами, бурой всклокоченной шерстью и пеной на брылах. Художник определенно старался. Я ни разу не видел такого зверя ни по телевизору, ни в других книгах. Может, живописец был не ахти, или же я еще не мог узнать в этом звере какое-то животное, известное мне. Как бы то ни было, восемнадцатая страница книги всегда была для меня последней. Страх легче принять, чем объяснить и уничтожить. Не забудьте, что мне тогда не исполнилось и пяти лет.
Понемногу я стал привыкать к чудовищу. Каждый день любопытство и страх заставляли меня вынимать книгу из шкафа. Я добирался до семнадцатой страницы и быстро ее переворачивал. Неприятное чувство тут же заливало меня, заполняло до самых краев. С упрямством, недостойным похвалы, я снова и снова возвращался к восемнадцатой странице этой книги.
Тогда я так и не победил свой страх. Все уладилось само собой. Я научился читать и узнал, что чудовище — это медведь, пронзенный копьями охотников. Страх ушел. Когда все стало на свои места, я потерял к нему всякий интерес. Страх, который можно объяснить, безобиден. Но это странное чувство непреодолимой тяги к чему-то пугающему так и осталось при мне.
Страх жил во мне и сегодня. Никакие запреты родителей не могли меня остановить. В городе умирали мальчики, народная молва указывала дорогу к цыганскому табору. Я оказывался у загороженной территории и рассматривал лица цыган. Я точно знал, что ни один из этих несчастных, потерявших свободу людей не причастен к убийствам. Мне была известна правда о сапогах! Но непреодолимая тяга к чему-то волнующему и отсутствие возможности посмотреть в лицо настоящего убийцы вновь и вновь возвращали меня к табору. Это я тоже объяснить не мог.