Мы с Женькой Чернецким оба знали тогда, что чувствуем одно и то же… И что нас, независимо от нашей воли, скоро разведет в стороны… Мы только успели тогда понять, что нашли друг друга.
Женька… Как много значит в моей жизни это имя… Но если в прекрасно чужом мире моего брата я мог бы и хотел бы быть только гостем, то Женька Чернецкой… Ладно, о таком молчат даже в мыслях.
А возможно ли разорвать эту прозрачную резиновую оболочку? Если по-настоящему понять, что Женя погиб, что Вадик застрелился, что очень хочется положить голову на колени маме… Что нет больше московской квартиры…
Но Вы этого не сделаете, г-н прапорщик… А может быть, Вам только кажется, что Вы можете это сделать?»
— А скажите, г-н штабс-капитан… — За ночь Сережу изрядно полихорадило — об этом говорила темная корка на растрескавшихся губах. — Мне, собственно, еще вчера хотелось Вас спросить… Вам ничего не говорит такое имя — Елена Ронстон?
«Вот бомба наконец и разорвалась», — подумал Вадим. Сережин вопрос прозвучал очень неожиданно — до этого речь шла о том, как долго имеет смысл пережидать в сторожке. Юрий, как показалось Вадиму, не изменился в лице.
— А с чем для Вас связано это имя, г-н прапорщик? — ответил он вопросом, и голос его, к удивлению Вишневского, прозвучал почти мягко.
— «Средь благовонной тишины, — негромко процитировал Сережа, —
В ночи склоняю я колена,
Мои уста обожжены
Заветным именем «Елена».
Я пью: в священном кубке дно
Звездой мерцает сокровенной,
Есть двуединое одно:
Я — рыцарь ночи и Елены.
Жизнь, душу, кровь мою за меч.
Летящий молнией надменной,
За меч, что в силах влет рассечь
Все нуты лунные Елены.
Все сроки нам предрешены,
И жизнь отвечная нетленна.
Мои уста освежены
Волшебным именем «Елена».
— Как это называется?
— «Ноктюрн к Елене». Собственно, это только наброски к нему. Женя хотел закончить, но я не знаю, закончил ли… Это посвящается Елене Ронстон — больше мне это имя ничего не говорит. Так Вы знали ее, г-н штабс-капитан?
— Не то чтобы знал, но знаком я с ней был, г-н прапорщик.
— Ну да, конечно же, были, — улыбнулся Сережа, — ведь Вы же знали Женю по Петербургу! Красивое имя… Женя вообще придавал очень большое значение именам. «Имена сольются в вензеле двойном…» — это тоже из стихотворений к Елене Ронстон.
— Тонкая натура, — задумчиво произнес Юрий. — Слишком тонкая. А где тонко — там и рвется. — И, посмотрев на собеседника сквозь стакан, он залпом выпил его содержимое.
— Вы говорите о Елене Ронстон?
— Именно, молодой человек.
— Г-н штабс-капитан. — Побледневший Сережа медленно поднялся за столом. — Эту женщину любил Женя.
— И Вы, безусловно, полагаете, г-н прапорщик, — Юрий так же медленно поднялся напротив Сережи, — что это поднимает ее на недосягаемую высоту?
— Господа, господа! Юрий!
— Г-н штабс-капитан, имею заметить, что не могу воспринять Ваши слова иначе, как вызов.
— Когда Вам угодно?
— Немедля.
— Я к Вашим услугам. Ах черт! Я не могу стреляться с раненым.
— Какая трогательная щепетильность, г-н штабс-капитан, — подхватывая тот пренебрежительно-иронический тон, которым только что развязывал ссору Некрасов, усмехнулся Сережа. — Не усугубляется ли она чем-нибудь еще? Отмерить десяток шагов я, с Вашего позволения, могу и прихрамывая, а если мне будет трудно стоять, я стану стрелять с колена.
— Вы много себе позволили, милый юноша: от дальнейшей щепетильности это меня освобождает. Г-ну Вишневскому придется быть нашим общим секундантом — не вполне по правилам, но ничего не поделаешь.
— Благоволите договориться с г-ном поручиком об условиях, чтобы он мог сообщить их через десять минут мне. — Сережа, хлопнув дверью, вышел на крыльцо.
— Ты сошел с ума, Юрий. — Столкнувшись взглядом со спокойно-светлыми глазами Некрасова, Вишневский невольно содрогнулся. — Оставь мертвых в покое. Перед тобой ребенок, мальчишка, который ни в чем не виновен. Неужели твоя совесть позволит эту дуэль?
— А ведь он… похож. Даже не знаю, чем он так похож на того… Внутренне похож. Не мешайся мне, слышишь? Передо мной снова Ржевский, но на этот раз я могу его убить.
Снег весело скрипел под ногами отмерявшего расстояние Вадима.
— Три… пять… восемь… десять…
Как в продолжительном нелепом сне, Вадим скользил взглядом по радостно синему небу, могучим стволам опустивших ветви под тяжестью снега елей, по белому щегольскому полушубку Сережи…
Юрий стоял у припавшего к земле ствола раздвоенной старой березы. Его спокойная поза словно подтверждала уже и без того ясную Вадиму предрешенность поединка.
«Мальчишка, к тому же — некадровый… Ну как он может стрелять? От силы — неплохо. А Юрий бьет в туза на подброшенной карте. К тому же Сережа кипит, а Юрий — хладнокровен. И сейчас произойдет хладнокровное убийство…»
Вадиму невольно вспомнились юнкерские годы в Николаевском училище: вот так же, протестуя внутренне, но не смея восстать, когда Юрий подбивал товарищей на очередную жестокую проказу, Вадим присоединялся к ней с ощущением какой-то неприятной скользкой тяжести внутри… С позабытой детской остротой Вадим ощущал сейчас ту же самую тяжесть своей духовной зависимости от Юрия… Сейчас она толкает его быть соучастником преступления, которое он должен, но не может, не в силах предотвратить, потому что его вновь подчиняют себе эти холодные, беспощадные глаза — единственное, что выдавало иногда Некрасова во всей вечно застывшей маске лица.
— Может быть, вы все же сойдетесь на извинениях, господа?
— Ни в коем случае!
— Нет!
Вадим подал знак. Противники начали медленно сходиться.
Юрий поднимал уже наган: в следующее мгновение Вишневский с изумлением увидел, что маска его лица неожиданно треснула под пробежавшей судорогой. Раздался выстрел: Сережина пуля распорола сукно шинели у левого плеча Юрия. Вслед за этим Юрий резко направил дуло вверх и выстрелил куда-то к вершинам сосен, словно салютуя.
— Я требую, чтобы этот господин стрелял еще! — срывающимся от возмущения голосом закричал Сережа.
— Стреляйте снова, Некрасов, — с трудом выговаривая слова, проговорил потрясенный случившимся Вадим.
— Я отказываюсь. — Некрасов, казалось, испытывал большое облегчение и уже владел собой.
— В таком случае я вызываю Вас вторично!