Сережа подошел к портрету Рембо, от него — к выходившему в заросший тополями двор окну. Несколько шагов отделяло окно от двери в комнату Марата: до Сережи донеслись невнятные голоса собеседников.
«Но если мы будем некоторое время контактировать… Может быть, все же… Почему — если? Ведь именно для того, чтобы установить этот контакт, я и нахожусь здесь».
Из окна с разбитой створкой потянуло сквозняком: дверь в комнату под лестницей со скрипом приотворилась. Сережа увидел Маркиза, в демонстративно развязной — нога на ногу — позе развалившегося за столом. Маркиз курил, глядя через стол, — видимо, на Марата.
«Машина, которую кто-то завел… А кто завел всю эту машину, весь этот многоступенчатый механизм бойни? Есть ли в этом чья-то осознанная воля, или это уже просто вырвавшийся наружу, пугающий древних всепожирающий Хаос? Если бы понять хотя бы это!»
— Мокрухи боитесь? — Донесся до Сережи неожиданно севший презрительный голос Марата.
— Наш профиль — галантерея. — Гость еще развязнее уселся на стуле. — Все выгоднее становится работать — что с бэками, что с вами… Вам — маму родную не жалко, хлебом не корми, дай под стрельбу сунуться. А бэки, наоборот, трусливее стали, зажрались… И честности промеж них мало — помнишь небось лбовские денежки?
Сережа с отвращением отошел от окна.
— Я прошу меня извинить. — Еще опухшее от слез лицо подошедшей к Сереже Елены было спокойным. Приглаженные волосы еще блестели от холодной воды. — Я, вероятно, больна. Не знаю, что на меня нашло.
— Это я должен у Вас просить прощения. Я коснулся того, во что не имею никакого права вмешиваться.
— Вы правы.
— Выходит, я запоздал.
При этих без усилия громко прозвучавших словах лицо Елены мгновенно сделалось собранным и строгим. Вошедший, широкоплечий и высокий человек лет пятидесяти, с наголо бритой, крупной, выразительной лепки головой (лохматые брови и длинные усы обнаруживали седину), в вышитой крестом красными и черными нитками сорочке, ворот которой виднелся из расстегнутой тужурки, окинул Сережу тяжелым и острым взглядом глубоко посаженных маленьких глаз.
— Полагаю, что Вы ждали меня. Я — Опанас.
«Хоть бы одна вылазка без перестрелки… Голова как с похмелья». Некрасов взглянул на часы, слегка досадуя на отсутствие Сережи: его донесение висело последним делом, не завершенным еще за день.
Скользнув взглядом по книжной полке, Юрий остановился на латинском томике карманного формата. Это было описание войн с Ганнибалом. Профессионально предпочитающий античные описания военных кампаний строкам Катулла, Юрий прилег с записками на диван и, пролистав большую часть книги, углубился в последнюю африканскую кампанию полководца. Звонок оторвал его от битвы при Заме, на которой он, по сохранившейся с юнкерских времен тайной привычке, невольно начал высчитывать контрдействия, предпринятые бы им на месте римского военачальника.
«Выслушать Ржевского и — спать! К черту».
— Некрасов! — Голос Стенича за дверьми прозвучал встревоженно.
— Да, я сейчас выйду.
Юрий накинул куртку, но выйти в гостиную не успел: дверь растворилась ему навстречу. Худощавый пожилой человек, закрученными усиками и какой-то немецкой сухостью невольно вызывающий в памяти фотографические портреты кайзера Вильгельма, торопливо кивнул Юрию.
— Ну и заварили же Вы кашу, штабс-капитан.
— Г-н полковник?
— Вот уж не думал, что сегодня придется встречаться с Вами вторично. — Люндеквист устало опустился на стул. — Скажите, Некрасов, Вы действительно вступили в переговоры с эсерами?
— Да. Я имел на это полномочия. Хотя я не вполне понимаю, откуда Вы это уже узнали.
— К сожалению — от Чеки.
— Признаться, г-н полковник, Вы высекли меня как мальчишку, — проговорил наконец Некрасов.
— Вы намерены привлечь группу Опанаса для совместных боевых действий. Это на самом деле так?
— Да. Ничего не понимаю. — Юрий коснулся ладонью лба. — У Чеки не может быть так хорошо поставленной агентуры.
— У Чеки ее нет. — Люндеквист вытащил из кармана короткую трубку с янтарным мундштуком. — Сколько Вам лет, Юрий Арсениевич?
— Двадцать семь.
— Так неужели я, я ведь Вам в отцы гожусь, должен Вам объяснять, что Ваши понятия катастрофически устарели? Мы воюем с противником принципиально нового типа, а Вы действуете по старинке… Большевики и эсеры взаимодействуют на межличностном уровне даже тогда, когда идет повальное истребление одними других. Ваши планы выплыли наружу благодаря случайности. Эсер по кличке Малиновка, Розенталь, год назад разругавшийся с Блюмкиным на амурной почве, с ним на днях помирился и в результате разошелся с группой Опанаса, где к Блюмкину отношение очень плохое. И Ваши секреты вместе с носителем оных благополучно расположились в Чеке. Случайность, но очень типическая. Они варятся в одном котле — для чего тут агентура? Любые сведения, полученные эсерами, приплывут к большевикам, как хлеб по водам.
— Мне нечего сказать.
— Зато мне найдется, что сказать Вам. — Люндеквист примял пальцами табак. — Итак, Юрий Арсениевич, по моим, полученным из Чрезвычайки, сведениям, Вы намерены завтра окончательно войти в контакт. К счастью, еще не поздно слегка пересмотреть Ваши планы.
— Поздно, Владимир Ялмарович. — Голос Некрасова прозвучал бесстрастно. — Два дня назад я перенес встречу на сегодня. Мой связной сейчас у них. В случае согласия Опанаса с моими условиями — а оно, наверное, последует, они приемлемы — связной передаст Опанасу карту участка Z с подробным планом укреплений линии прорыва… Теперь только ангелочка с крылышками ждать, чтобы он спас прорыв на таком участке фронта… Вдобавок я провалил и эту явку.
— Ладно, Юрий Арсениевич, бросьте. Такие серьезные ошибки бывают и у превосходных боевых офицеров, каковым Вы и являетесь. Займитесь срочной ликвидацией явки.
— Слушаюсь, г-н полковник.
На этот раз, вслед за звонком и стуком двери, из передней действительно послышался голос Сережи — неразборчивая приветственная фраза, оконченная словами «лучше некуда».
— Связной. Ржевский, зайдите ко мне, — негромко крикнул Некрасов в глубь коридора.
— Сейчас от эсеров?
— Так точно.
— Что ж, послушаем.
— Докладывайте господину полковнику, прапорщик, — сквозь зубы процедил Некрасов, мельком взглянув на вошедшего Сережу, но тут же, невольно насторожившись, посмотрел снова и в упор. Сережино лицо, очень осунувшееся за несколько часов его отсутствия, казалось взрослее. Твердо сжатые губы хранили упрямое и решительное выражение, а серые глаза словно сделались темнее под воздействием какой-то еще не произнесенной, но заведомо нехорошей вести.