Дядя Саша, профессор-этнограф, живший в небольшом домике на Шаболовке, считался немного чудаковатым… Еще более чудаковатым, если не прямо помешанным сочла бы его вся родня, если бы им довелось присутствовать при его разговорах с двенадцатилетним племянником Митей, учеником четвертого класса.

Со свойственной большинству мальчиков (и у большинства проходящей к взрослости и даже раньше) тягой к чудесному и необыкновенному, Митя очень любил бывать в этой заваленной чучелами экзотических зверей, африканскими масками, тамтамами и деревянными божками квартире, забираться в кресло с резными фигурками обезьян на подлокотниках, и слушать дядины рассказы об удивительных обычаях диких племен…

Но тот всплывший в памяти при знакомстве с Женей Чернецким разговор зашел не об убивании счастливым отцом первого прохожего, чтобы наградить его именем новорожденного младенца, и не о живых девочках-богинях из Катманду…

« — Видишь ли, друг мой, — говорил дядя Саша, наклеивая на продолговатые коробочки небольшие ярлычки, — это было бы крайне бездарно и скучно, если бы вокруг нас ходили и занимались своими делами одни только люди… Но это, по счастью, не так, и за самыми обыкновенными человеческими делами и в обыкновенных человеческих нарядах можно встретить и несколько других существ…

— Каких, дядя Саша?

— Разумеется, нелюдей, мой милый… Хотя иной нелюдь, случается, так подделается под человека, что не сразу и отличишь…

— Нелюди — это злая нечисть, дядя Саша?

— Отчего же непременно злая? Передай мне, будь любезен, вон ту папку… Красную… Спасибо. Вот люди — есть хорошие, есть плохие… Так почему же нелюди должны быть одинаковы? И хорошие есть и плохие… Только, надо сказать, у хороших есть одна малоприятная особенность… Если их угадаешь, они очень любят… г-м… пугать не пугать… а так — притворяться черными… Хотя на самом-то деле не черные они, а только темные, темные-тайные…

— А как их отличить — нелюдей от людей?

— Сами себя выдают, Митя… Нет-нет да выдадут… У некоторых очень северных народов, например, считается, что они узнают друг друга по блеску глаз… А человеку их узнать… Ну, к примеру, лунного свету они не любят… Почему?.. Куда же я засунул клей?.. А, вот он… Вероятно, потому, что нелюди, иначе — оборотни, по большей части пошли от волков… Вы «Слово о полку Игореве» уже проходили?

— Нет еще. Мы пока только былины проходим…

— Был такой нелюдь — князь Всеслав Брячиславич Полоцкий, или Кривский. Князь-оборотень. Будешь читать «Слово» — узнаешь…»

…Беседы эти, отошедшие куда-то далеко-далеко от Мити Николаева, неожиданно с необыкновенной отчетливостью всплыли в памяти с появлением Жени Чернецкого. Женя, сам не ведая того, потряс Митю тем, что его детские представления, задумываться о которых ему так же не приходило в голову, как задумываться о существовании домовых, неожиданно оказались проступившей в Жене правдой.

«Они себя выдают…»

Женя Чернецкой боялся лунного света.

— А ты зря пьешь в темноте. Есть и пить в темноте не стоит.

— Почему?

— Да просто потому, что в темноте не видно, что ты ешь или пьешь.

— Вот так от самых обыкновенных слов может стать страшно, — сказал тогда Митя.

Женя Чернецкой постоянно выдавал себя, несмотря даже на въевшиеся в характер манеры обычного гимназиста…

А может быть, все это вообще — бред? Игра не в меру расходившегося воображения? С чего же он все это взял, в конце концов?

…Заныла расшибленная прикладом рука, несмотря на которую Митя все же участвовал в бое за Щелково. Пора было возвращаться в избу, отведенную на постой. Но по дороге Митя невольно сделал крюк и пошел мимо дома, где находился Чернецкой.

Сквозь кусты сирени, вылезающие на улицу над редкими дощечками палисадника, было видно освещенное окно. Проходя мимо, Митя так же невольно заглянул в него, и зрелище, которое предстало перед его глазами, в первый момент заставило его подумать, что он действительно бредит.

Женя Чернецкой сидел на краю стола, ногой в грязном сапоге упираясь в сиденье стула, и глядя перед собой черными, невидящими глазами, с лицом, холодно отрешенным от своего невообразимо нелепого занятия, небрежно-методическими движениями кисти затянутой в черную шелковую перчатку руки резал перед собой воздух игрушечного размера шпагой.

37

Колеса автомобиля громыхали по камням мостовой: шум мотора, отдающийся в холодном камне домов, был единственным звуком, нарушающим мертвящий сон полупустынного города.

Ехали молча. Своих, из ЧК, было трое: Динка, Ющенко и Ананьев, остальные — только сегодня вооруженные тульскими винтовками рабочие.

Олька Абардышев, сидящий у левого борта, грыз себя поедом. «Как можно было, так-разэтак, оказаться таким идиотом! Чекисту, большевику, так рассоплиться при встрече с детским другом, что в первую голову не проверить у него документов… Проще говоря, это называется — потерять бдительность. А потеря бдительности для чекиста… Ладно, этой мой промах, и исправлять его мне… Мы еще встретимся, Сережка, во всяком случае, я очень постараюсь, чтобы мы встретились».

Картонная карточка, согнутая вдвое, лежала во внутреннем кармане Олькиной кожанки.

Автомобиль затормозил перед заброшенным на вид уходящим в глубину двора домом, въезд к которому был закрыт чугунной решеткой запертых ворот.

Не откидывая борта, чекисты и рабочие попрыгали с грузовика и, стараясь не очень стучать сапогами, прошли через двор к лестнице парадного. По знаку Абардышева несколько человек, обогнув парадное, подошли к черному ходу, трое остались у парадного, а остальные прошли вслед за ним.

Несмотря на запущенный вид подъезда, было заметно, что в прежние времена это был хороший, респектабельный дом: на белой мраморной лестнице (сейчас — грязной) еще сохранились металлические прутья, когда-то поддерживающие ковер. Двери в первую квартиру не было: на лестничную площадку, напоминая зев пещеры, открывался черный провал коридора. Войдя в квартиру, Олька сразу же обо что-то споткнулся, пахло сыростью и всякой дрянью. В первой комнате, куда вошли чекисты, паркет был сожжен до самого наката. Было видно, что в квартире разводили зимой костры. Дальше осматривать не имело смысла: подобных квартир им немало попалось уже в эту ночь.

… — Кто там? — спросил слабый старческий голос.

— Откройте, Чека!

Лязгнул запор, затем упала цепочка.

— Проходите.

Старую женщину, стоящую перед чекистами, нельзя было назвать старухой: высокая и худая, она держалась необыкновенно прямо. Как только отворилась дверь, лицо ее застыло даже не в надменном, а просто в очень спокойном выражении.

— Проходите, — повторила она, высохшей, с выступающими суставами рукой придерживая темную козью шаль на груди.