— Погоди, Борис, говорить с ними буду я. Никто здесь не является ни комсомольцем, ни сочувствующим. Таким образом, мы решительно не видим прав, которые позволяли бы вам контролировать наше свободное время.
Они стояли друг против друга: свободное пространство между двумя компаниями являлось какой-то своеобразной границей; разделяющая их так явно вражда уже не была детской — она выросла вместе с ними.
— Неплохо придумал, по-твоему, рейды по ресторанам — это тоже проверка комсомольцев?
— Постой, Зайцев. — Саша Герш поправил очки. — Видишь ли, Шмидт, мы с вами живем в советском государстве с рабоче-крестьянским правительством. Мы представляем из себя его сознательный аппарат, в то время как вы являетесь в лучшем случае оппозицией. И тот контроль, который мы проводим в настоящий момент, отличается от контроля внутри комсомольской организации тем, что это не добровольный контроль, а, если хочешь, даже принудительный…
— Иными словами — вы боитесь не успеть в тюремные надзиратели? А ведь тебе стыдно, Герш, ты — интеллигентный человек.
— Сущность интеллигенции классова.
— Сашка, да чего ты с ним распинаешься? А вот это надо непременно отразить в стенгазете — альбомчики с розочками! — Валька кивнула Зайцеву на столик: альбом лежал, как положил его Андрей — раскрытым на сделанном в карандаше наброске букета.
Снова послышался звонок, но его услышала только тихо выскользнувшая в переднюю Тата.
— А хорошее название для статьи — «Мушкетерщина и альбомчики»? Ну-ка!
Андрей, поздно вспомнивший свою оплошность, стоял слишком далеко: в следующую секунду синий альбом явно перестал интересовать Ваську Зайцева, взявшего его в руки…
— Эх!!
— Неплохо….
— Потише, Зайцев! Убери руки от браунинга — успею разрядить! — звонко произнес Борис, выхватив «смитт и вессон».
На секунду растерявшийся Зайцев приободрился.
— Ну и что?! Во-первых, при своей кисейной барышне вы не станете стрелять — это раз, во-вторых, всех не успеешь, Ивлинский, кто-нибудь да останется, а кругом — советская власть! Так что мы-то отсюда спокойно уйдем, а вот вы отправитесь вслед за вашим Алферовым, которого мы еще тогда раскусили! Держи-держи свою пушку… — Васька рассмеялся. — Что вы можете сделать — а ни-че-го!
«Он прав», — прозвенело в странно опустевшей голове Бориса.
— Что здесь происходит, молодые люди? Рядом с Татой в дверном проеме стоял, держа в
руке черный докторский чемоданчик, высокий худой человек с седыми волосами.
Для того чтобы понять все, Далю достаточно было одного взгляда… Браунинг на столике, альбом в руках комсомольца, напряженные лица мальчиков, «смитт и вессон» в руке Бориса…
— А Вы кто такой? — спросила Валька.
— Я, девушка, врач и пришел к своей пациентке, которой, боюсь, не идет на пользу разыгравшаяся сцена. Нельзя ли ее прекратить?
— Не валяйте дурака, — грубо ответил Кружков, — будто не знаете, что хранение оружия пахнет расстрелом?
— Вот как? Но, полагаю, в том случае, когда властей кто-то ставит о таковом в известность?
— Вы что думаете, мы не поставим?!
— В самом деле поставите?
— Еще бы!
— Вот как… Ну а это с вашей точки зрения является предосудительным? — Даль, неожиданно схвативший с дивана брошенную Борисом шпагу, вскинул ее вверх, невольно повторяя недавний Митин салют Андрею. Лезвие блеснуло в луче лампы. — А ну-ка СПАТЬ! СПАТЬ… И Вам, юная леди… и Вам, молодой человек — тоже… СПАТЬ… СПАТЬ… Я кому сказал, юноша?.. Спать…
Валька Волчкова, не сводя округлившихся глаз со шпаги в руке Даля, неуверенно вытянув впереди себя руку, подошла к дивану и медленно села.
— Не смотрите на шпагу, — шепнул Андрей, загораживая Тату, испуганно зажавшую ладонью рот.
Зайцев и Кружков сели рядом с Валькой. Герш медленно и тоже с какой-то странной осторожностью, опустился на стул.
— Благодарю… Взяли бы Вы свое грозное оружие, Андрей… От Вас не ожидал я такой беспечности… Ответьте-ка мне, молодой человек, помните Вы, что сейчас было?
— Нет… — Голос Саши Герша прозвучал с какой-то теневой невыразительностью.
— Вас здесь не было. Вы были в этой квартире?
— Нет…
— Она была закрыта. Почему вы в ней не были? Вы, девушка!
— Дверь была… закрыта. Мы прошли… мимо.
— Вы звонили в дверь. Никто не открыл. Вы, вероятно, позвонили прежде в дверь? Вы!
— Да, мы звонили… Но никто не открыл… И тогда мы пошли… дальше…
— И Вы тоже помните это?
— Да…
— Вы никогда меня не видели. Вам приходилось когда-либо встречаться со мной?
— Нет…
— Превосходно-превосходно… Андрей, вспомните-ка быстро, что сейчас нужно от них узнать для вашей безопасности?
— Не для нашей… Можно мне, Николай Владимирович? Спросите их об Алексее Даниловиче — они что-то говорили…
— Хорошо, Борис. Что Вы можете сказать о покойном директоре школы — Алексее Даниловиче Алферове?
— Нас очень хвалили… за него… товарищи в ЧК… Не так-то просто было… его выследить… Мы дежурили по очереди…
— Кто сообщил об Алферове в Чека?
— …Я …Валька …Сашка …Мы говорили с товарищем Абардышевым…
— Достаточно, спасибо. Сейчас я провожу вас до дверей и еще раз напомню, что они были заперты, — Николай Владимирович, небрежно игравший шпагой Бориса, отшвырнул ее в угол комнаты.
Когда Даль вернулся, Борис сидел на стуле, уронив голову на руки. Тата плакала: слезы текли и по щекам успокаивающего ее Мити. Андрей, стоявший посреди комнаты со скрещенными на груди руками, был до серого бледен.
— Да, друзья мои… Никуда не деться от того, что причиной гибели Алексея Даниловича послужили эти несчастные глупые дети.
— Кто-нибудь из которых будет сегодня ночевать в канале.
— Вам не стыдно, Андрей?
— Не понимаю, Николай Владимирович, отчего Андрею должно быть стыдно?! Алексей Данилович… да если перебить всех этих красных собак, это все равно будет мало за Алексея Даниловича!
— Алексей Данилович не порадовался бы сейчас на Вас, Борис.
— Но его с нами сейчас нет, Николай Владимирович!.. И нет — из-за них… Николай Владимирович, даже я сейчас мог бы… убить!
— Успокойтесь, Митя!
— Николай Владимирович, дорогой, объясните им — они такие злые… Объясните им, что нельзя, все равно нельзя быть такими злыми, как они!..