– Артиста обидеть легко… – ничуть не обиделся Вова. – Поздравляю. -

Он крепко пожал мне руку. – Ты стал участником международной акции

“Шпионские страсти”. Мы орудуем одновременно в Питере, Вене, Париже,

Берлине и Праге – всюду наши люди: Толстый, Спирихин, Флягин, Цапля с Глюклей… Работаем под лозунгом “Отменить смертную казнь для шпионов – они и без того живут мало”. Вон, видишь – снежок в ушанке. – Белобокин указал на негра в овчинной восьмиклинке с отворотами, затравленно косящегося в нашу сторону от лотка с карасями. – Я его с Фурштатской от самого американского консульства веду. Хитрый, змей. Дворами уйти хотел – не тут-то было.

– А кто из вас шпион? – спросила Оля.

– Похоже, оба, – сознался Белобокин.

Временами я ему определенно завидовал. Ведь, если приглядеться, мы живем по каким-то самоедским правилам – смиряемся с принуждением, давим себя гнетом странной убежденности, что нужно, непременно нужно позволить себя изнасиловать, потому что без этого не добиться того, чего стремимся добиться, да и насильник может обидеться, а нам так не нравится, когда на нас обижаются… И в результате мы пьем, дружим, спим вовсе не с теми, с кем хотели бы, а почти наоборот. Не безумие ли? А Белобокин не такой – он как птичка небесная, он подлинный. Он как бы неадекватный, но аутентичный. На него черта с два сядешь. Вот и выходит, что наша логика – куда большее сумасшествие, чем его юродство. Прав Капитан: первая ложь вылупляется от боязни обидеть другого. И только вторая – от страха не получить желанное.

– Уходит, гад! – Не прощаясь, Белобокин рванулся вперед, словно спущенный со сворки сеттер.

– Как там памятник Нобелю? – успел я бросить ему в спину.

– Я выиграл конкурс! – на ходу обернулся Вова и припустил дальше.

Ошалевший от ужасающего непонимания действительности негр бежал между изобильных, пересыпанных искристым льдом рыбных рядов, и ему явно было не до чудесных здешних севрюг. За ним, надвинув шляпу на победную ухмылку, несся Белобокин. Следом, расталкивая свободной рукой рыночную толпу и на ходу фиксируя объективом художественный процесс, чесал Хлобыстин. В этот миг я любил этих вдохновенных мудозвонов. Что их теперь – убить?

5

Ночь выдалась странная. Во тьме над городом кружил дьявол, пять раз закладывал вираж, вязал петли, выдохся, спустился на Кузнечный и пешком отправился к Невским баням.

Потом за окном разыгралась буря – ветер надувал Неву, яростно стегал

СПб, завывая в щелях и кавернах его каменной духовности, то и дело с треском давил на стекла. Я даже не посмотрел: вернулись ли вороны?

Уж и не знаю, в чем дело – в декабрьской буре, в люткиной

трогательности или в ладожской форели с сельдереем, но меня охватил такой пыл, что я впал в неистовство.

Потом голову мою посетила мысль, что для любви довольно и одного сердца. Если любовь взаимна, то эта штука должна называться как-то иначе – по бедности словаря, нужное слово никак не приходило на ум.

Я думал в эту сторону, пока не уснул и не увидел во сне своего дядю, которого, признаться, вспоминал нечасто. Дядя был человеком слова.

Он всю жизнь проработал инженером в конструкторском бюро. Однажды, еще в молодые времена, начальник шутливо треснул его по голове рейсшиной, и дядя поклялся, что не будет бриться, пока не отомстит.

И, действительно, до смертного часа борода его не знала бритвы, а только машинку и ножницы. Это ли не вершина? Мне приснилось, что дядя не умер, а подался в вольные камни.

Глава седьмая. ВПЕРЕД, УЛИТКА!

1

Принято считать, что Новый год и Рождество – подходящее время для всякого рода чудес, невидали и других приятных происшествий, вроде явления черта в Диканьке, битвы Щелкунчика с пасюками или ритуального мальчишника в бане, чреватого негаданными перемещениями.

Свод подобных ожиданий и все, что с ними связано, отчасти и составляют сущность понятия “мифологическое сознание”, которое присуще не только, скажем, человеку поздней бронзы, а является общевидовым признаком и морочит нас ничуть не меньше, чем хитроумного царя Итаки. Словом, нет ничего удивительного в том, что слухи о денежной реформе с введением золотых и серебряных монет взбудоражили прессу как раз в канун Нового года, а янки заложили свою роковую скважину именно 30 декабря, когда у меня в спальне воздушная пробка отрубила пять секций батареи отопления.

В тот день утром я отправился в жилищную контору (телефон был без конца занят) к мастеру участка, где мне, естественно, нахамили.

Дорогу туда я знал хорошо – прежде, пока я не сменил конструкцию, у меня часто засорялся унитаз, так что в конце концов я насобачился самостоятельно прочищать его проволокой, а вот навык борьбы с батареей был мной еще не освоен. Вначале я разозлился, но потом отошел – в конце концов приятно сознавать, что на свете есть места, где всегда рады, когда ты туда не заходишь. Тем не менее я отыскал слесаря, посулил ему на косушку, и через час батарею продули.

Это небольшое приключение задало тон на весь день. То есть инертная, а порой и упирающаяся всеми шестью лапами действительность сдавалась, стоило мне проявить немного воли и упрямства. Икра, осетрина, креветки, майонез, рис, зелень, шампанское, водка, рислинг, овощи, фрукты и вдобавок кое-что еще по Олиному списку компонентов, необходимых для приготовления лукового пирога, – все было доставлено домой в течение ближайшего времени и наравне с маринованными миногами и домашнего соления сигами и семгой заняло свое место в холодильнике, чья зябкая утроба, невзирая на некоторую склонность хозяина к гедонизму, разом вмещала подобное изобилие нечасто.

До новогодней пестринки в “Танатосе”, назначенной на четверть пятого, оставалось еще немного времени, и я решил воспользоваться чудесной паузой, наполненной сверкающей дрожью праздничного ожидания, чтобы отправить электропочтой поздравления сразу по всему списку адресной книги. Тем более что потом удобного случая для этого, вполне вероятно, могло уже не подвернуться.

В квартире стояла вызывающая тишина, донельзя не соответствующая внутренней вибрации моего существа, – основной источник шумов, Оля, ни свет ни заря с набором безделушек отправилась в Горный поздравлять с новогодием научного руководителя, будущих оппонентов и всех, кто окажется в такую рань на кафедре. Сказав, что поймает такси на Фонтанке, она не стала вытаскивать меня из теплой постели в лютую стужу спальни (батарея не грела), чтобы снарядить извозчиком, чем заслужила мою глубочайшую полусонную признательность. Тишина теснила дух. Недолго поразмыслив над тем, что было бы сейчас уместно, я сунул в зев музыкального центра “Воробьиную ораторию” и открыл свой комп.

Некоторые люди считают Курехина всего лишь даровитым пианистом, смехачом и талантливым постановщиком массовых действ. Это несчастные люди, они обделены чудом, Бог не вложил им в уши одни из самых дивных звуков, каким только было позволено просочиться из ангельских сфер в земную юдоль, – они никогда не слышали “Воробьиную ораторию”.