Массовая культура — особый феномен, у нее свои законы возникновения и развития форм, своя температура (более холодная), свое время (замедленное). У нее относительно небольшой диапазон версий, она любит однообразие и повторение и обладает избирательной памятью — помнит элементы давно забытых культур, но забывает недавнее прошлое. Массовая культура легка для усвоения, поскольку ориентирована на норму, на среднее. При этом массовое искусство имеет свои каноны художественного и не может быть определено как плохое элитарное искусство.
И наконец абсолютно холодный полюс — это народная культура в этнографическом смысле слова: замкнутый, завершенный, неразвивающийся музей массовой культуры прошлых эпох. Творческая элита обращается к нему, как правило, в периоды культурных переломов, оживляя ушедшие, но ставшие вдруг актуальными идеи и формы.
Если перевести эту модель из контекста культуры в социально-политический план, мы получим следующую схему.
Горячий полюс — это кипящий котел радикализма, поле деятельности экстремистов и политических маргиналов самого разнообразного направления и толка, стремящихся волевым усилием сломать существующие устои, а затем на пустыре воздвигнуть свою, пусть не всегда внятную, идеальную конструкцию, построить небо на земле. Ради этого они готовы на самые крайние меры, вплоть до принесения в жертву как самих себя, так и совершенно посторонних людей. Таков их дар человечеству или какой-то определенной его части, выделяемой по национальному, классовому, конфессиональному или какому-либо иному признаку. При этом, они уже не задумываются над тем, будет ли их дар принят, хотя многие подспудно догадываются, что даруемый о подарке не просит и, возможно, при случае вернет его — неучтиво и даже грубо.
Место массовой культуры в этой модели займут различные центристские силы в промежутке от умеренного либерализма до умеренного консерватизма, не стремящиеся к радикальному слому существующего порядка, но лишь к его постепенной эволюционной трансформации, к медленному дрейфу гражданского общества в лоно личного и государственного благоденствия.
Ну, а холодный полюс — это мечтательный консерватизм пассеистического направления, стремящийся музеефицировать прошлое и там, в этом музее, свить гнездо, чтобы высидеть отсутствующее в нашем отравленном нелепыми новшествами настоящем некое исконное счастье. Однако черпают отсюда и радикалы — ведь теория расового превосходства была выведена едва ли не из культа Вотана.
Подобная универсальная модель дает представление о том, что люди оказываются разведенными в разные категории культурного, социально-политического или какого-то иного поприща не по причине особой организации ума, имущественному цензу или наличию/отсутствию определенных моральных качеств, а лишь из-за разницы температуры их творческого накала. У Достоевского и Нечаева — без какого бы то ни было уязвления личностных свойств каждого — накал этот вполне сопоставим. Ведь художественная практика, как и практика политического радикализма, отнюдь не чужда пламенному ниспровержению традиции. Не эта ли правда таится в придонной тьме природы терроризма?
О том, что экстремизм и горячий полюс культуры родственны по темпераменту, говорит хотя бы тот факт, что русские футуристы с восторгом приняли революцию, а итальянские колонной пошли за Муссолини. О том же самом свидетельствует и участие литератора Прыжова в убийстве студента Иванова, и раскритикованные Ремизовым литературные попытки Бориса Савинкова, и поэтические опыты Блюмкина, и автомат Сикейроса, поливающий свинцом резиденцию Троцкого, и демарш Мисимы, и незавершенная судьба Лимонова… Все они вслед за Константином Леонтьевым, каким бы яростным оппонентом радикализма и революции он не был, могли бы клятвенно воскликнуть: "Эстетика выше этики!" Кроме того, если вспомнить, что террор — инструмент не только оппозиции, но и власти, то вполне естественно будет выглядеть и кифара в руках Нерона, и поэтическое перо за ухом семинариста Джугашвили, и палитра с кистью у Адольфа Шикльгрубера.
Ну, а во что выливается социальный эстетизм пришедших к власти радикалов, мы уже знаем. Как художник стремится к прозрачной чистоте своего детища, к ясности созвучий, гармонии красок, текучести смыслов, так и вожди восторжествовавших радикалов стремятся к удалению того тумана, который портит прозрачность вида на их совершенные социальные конструкции. В этих конструкциях, в этом идеальном завтра, нет места мутному планктону жизни: хромоножке, тусовщику, бесцельному смотрению в окно, собачьей куче на газоне, червивому яблоку… Но это так, литература. На практике же в этом идеальном завтра нет места оппоненту, тунеядцу, гяурам, дворянскому сословию, сразу всем евреям. И не потому, что борцы за идею такие отпетые природные злодеи, а потому, что иначе никак. Иначе социальная картина оказывается незавершенной, замусоренной реликтовыми остатками первичного хаоса, что, безусловно, претит их эстетическому чувству. А то, что за эстетическое чувство можно оказаться проклятым, радикала не очень волнует. То есть волнует. Но все же не очень. Ведь плевать в колодец ему приходится не по злобе и коварству, а просто от избытка слюны, тем более что здесь куда не плюнь — везде колодец.
Судьбы людей, зачастую совершенно друг с другом не знакомых, порой удивительным и даже роковым образом пересекаются, заставляя стороннего наблюдателя всерьез задумываться о какой-то изначальной сюжетной преднамеренности, о неком заведомом демиургическом промысле. Представление об этом промысле скорее свойственно античному мировоззрению (и прекрасно выражено в античной трагедии), нежели христианскому сознанию, менее склонному удивляться мастерству плетения человеческой доли. Потому, должно быть, всякого рода знаковые совпадения в наше время, как правило, служат импульсом для мифотворчества, а не просто подтверждают квалифицированную работу мойр, что, собственно говоря, для античного сознания в подтверждении вовсе не нуждалось.
Примеров, близких интересующей нас теме, много.
Генерал-губернатор Санкт-Петербурга Лев Николаевич Перовский лишился должности в связи с покушением Каракозова на жизнь государя императора. Дочери Перовского Софье было всего 12 лет, еще вся жизнь впереди. За несколько лет до этого события дети Перовские спасли тонущего в пруду соседского мальчика Коленьку Муравьева. В 1881 году молодой перспективный прокурор Николай Валерианович Муравьев добился для подсудимой Софьи Перовской смертного приговора, несмотря на опасения, что обвиняемая публично напомнит ему о совместных детских играх.
Дмитрий Каракозов и его двоюродный брат Николай Ишутин обучались математике в пензенской гимназии у никому неизвестного учителя Ильи Николаевича Ульянова, в семье которого за несколько дней до каракозовского покушения родился сын Александр. Впрочем, Илья Николаевич Ульянов обучал математике не только будущих революционеров Каракозова и Ишутина, но и будущего прокурора Неклюдова, в свою очередь добившегося смертной казни для старшего сына своего учителя. И мог ли государь император Александр III предположить, что, утверждая в 1887 году смертный приговор пятерым шалопаям, он роет могилу не только собственному сыну, наследнику престола Николаю Александровичу (кстати, символично подписавшему отречение от престола не где-нибудь, а на станции Дно), но и всей великой империи? Нет, предвидеть такое не во власти человека, тем более, подобная прозорливость не предполагается жанром вышнего промысла. И в самом деле — не может и не должен государь всея Руси близко к сердцу принимать смерть прибывшего из провинции студента Александра Ульянова и испытывать державное волнение за судьбы ближайших родственников повешенного. У него другие функции.