На шестой день бомбардировки, из последних сил отразив ещё два штурма, офицеры-семёновцы, составлявшие рыцарский костяк гарнизона крепости, отправили в Биргу с голубиной почтой известие о своём положении. Слова, свидетельствующие о их беде, были столь тяжелы, что для письма пришлось делать упряжку из шести голубей.
Изучив послание, военный совет, сиречь капитул Ордена, дал согласие на сдачу цитадели. Однако прозорливый Безбородко сознавал, чего ждёт от этих жутких игрищ Павел, поэтому, подобно Ла Валлетте, желавшему выиграть время, по праву великого магистра велел продолжать оборону. Когда известие об этом достигло форта Священномученика Эразма, защитники ужаснулись и отправили в Биргу петицию: «Мы готовы сложить головы за государя, честь полка и славу Ордена, мы готовы лишиться живота за отечество и принять смерть за Господа нашего Иисуса Христа и веру православную, но мы не готовы позволить басурманам бесславно перерезать себя как скот. Если великий магистр не отдаст приказа к эвакуации, мы пойдём в атаку и погибнем со славою в бою». Петицию подписали все офицеры-семёновцы, кроме капитана Норушкина. Безбородко незамедлительно ответил: «Кавалеры свободны от наряда. Приказываю покинуть форт. Капитану Норушкину принять под начало смену». Большего бесчестья, нежели замена во время боя, ни для рыцаря, ни для офицера лейб-гвардии придумать было невозможно. Защитники, опомнившись и устыдясь, послали в Биргу третью почту — с мольбой отменить позорный для них приказ и позволить им продолжить службу на гибельных бастионах. Безбородко для порядка поразмыслил и разрешил семёновцам остаться — с непременным обязательством смыть пятно с их орденских плащей.
Оттоманцы тем временем засыпали ров перед фортом, положив под картечью госпитальеров не одну сотню аскеров, и пробили траншеи к самому берегу Большой гавани, куда ночью, прорываясь сквозь дозоры Пеленягре-аги, иногда всё же высаживалось подкрепление из Биргу. После завершения этих работ крепость нельзя было удержать уже никакими силами — туркам лишь оставалось решиться на последний штурм.
Ясным утром в рождество Иоанна Предтечи, покровителя Ордена, защитники форта Священномученика Эразма причастились, отнесли раненых к проломам в стенах и вложили каждому в правую руку шпагу для поражения врага, а в левую — кинжал для последнего удара в собственное сердце. В тот же день под оглушительный вой труб и грохот тулумбасов османы пошли на приступ, и к вечеру под бешеным напором неприятеля крохотный форт пал. Шапсуги, в предвкушении знатного грабежа, первыми ворвались в крепость и учинили беспощадную резню. Из всех защитников форта в живых остались только четверо — им чудом удалось добраться вплавь до Биргу. Один из них был поручиком Московского полка, двое других — спасённые Норушкиным из турецкого плена мальтийцы: отец с шестнадцатилетней дочерью. Четвёртым был сам Александр Норушкин — раненого пикой в бок, обескровленного и беспамятного, его привязали к сорванному с купола церкви ядром деревянному кресту и отбуксировали по воде трое остальных.
В двухнедельной битве за форт погибло сорок два семёновца, сто пять московцев и девяносто шесть мальтийских ополченцев. Туркам эта победа стоила двух тысяч жизней. Впоследствии стало известно, что Пеленягре-ага, глядя через залив с руин захваченной твердыни на форт Святого Ангела и другие бастионы в Биргу, горестно воскликнул: «Сколько же будет стоить бык, если за телка запросили такую цену?!»
Возможно, именно затем, чтобы сбить непомерно вздутую цену, Пеленягре-ага решил нагнать на рыцарей страху. Велев изготовить сотню плотов, он установил на них колы, смазанные духмяным розовым маслом пополам с бараньим жиром, посадил на эти плавучие колы трупы защитников крепости и пустил их, как пускают в весенних лужах кораблики дети, по глади Большой гавани в сторону форта Святого Ангела.
Но рыцари не дрогнули, напротив — решились на ответ: как только Безбородко разглядел жуткую флотилию, он немедленно дал из Биргу по позициям турок несколько пушечных залпов, и аскеры с ужасом узнали в граде посыпавшихся на них ядер головы соратников, угодивших ранее в плен.
5
Когда капитан Норушкин очнулся в первый раз, он увидел над собой туман, сквозь который, как пучина сквозь лёд, как огрызок сквозь яблоко, как уготованный жребий сквозь людскую тщету, проступало малозвёздное небо. Раскинув руки, он лежал на воде и не мог шевельнуться, но при этом не тонул и даже куда-то плыл, сопровождаемый тихим водяным лепетом. Он промок, но бок его пылал в огне, воде не подвластном. Огонь жёг ровно, без всполохов и угасаний, будто дотошный истопник следил за жестоким пламенем. Страха не было — Норушкина переполняло равнодушие, то самое, которое одновременно и выдержка, и безразличие. Он был генералом армии равнодушных. Прежде чем вновь погрузиться в чёрную хлябь беспамятства, капитан покрутил во рту языком и удивился прыти перевозчика, не обнаружив там монеты. «Вперёд взял, бестия», — была его последняя догадка.
Открыв глаза вновь, Норушкин ничуть не удивился, увидев рядом ангела. На ангеле был опрятный льняной сарафан, русые его волосы были заплетены в толстую косу и пахли узой, юная кожа блестела, как навощенная, а голубые очи смотрели Норушкину в самое сердце. Густой запах бортины также не смутил капитана: в конце концов, подумал он, что есть Царствие Небесное со всем своим непорочным ангельским воинством, как не безупречно учреждённый пчелиный улей с его царицей и армией неутомимых девственниц, всегда готовых к праведным трудам, но и способных насмерть постоять за медовую отчизну.
— Благослови на встречу с Господом, чистая душа, — не зная наверное, к какому чину по Дионисию Ареопагиту отнести сего прекрасного вестника, попросил капитан.
Ангел стыдливо покраснел и благословил его прямо в губы. Поцелуй вышел неумелым, но на вкус — вполне земным, что отчасти привело Норушкина в чувство.
— Где я? — спросил капитан.
— Всё позади, — ответило дивное создание. — Вы в форте Святого Ангела.
Не стоит говорить о чудодейственном бальзаме — конечно, девушка имела пузырёк. В три дня нежному лекарю, чьи обязанности исполнила та самая мальтийка, которая избегла в павшей крепости смерти от янычарского кинжала, удалось поставить Норушкина на ноги. Так девушка вернула капитану долг — совсем недавно Александр избавил её от бесчестья и позора турецкого плена, а не случись того, она, возможно, сама искала бы свою погибель. Однако благое дело возврата долга приобрело нежданный оборот. За те три дня, пока Норушкин оправлялся от раны, он подцепил другой недуг — болезнь тяжёлую и упоительную, первейшим признаком которой явилось странное свойство его зрения: он вдруг увидел юную мальтийку не такой, какой она, скорее всего, была на самом деле, а такой, какой она была задумана на небесах. Словом, Норушкин влюбился. Он засыпал с ангельским образом, запечатленным в сердце, и с ним же просыпался; он словно бы выключился из мира, устранился из всего многообразия действительности — не то чтобы Норушкин отринул мир, нет, но тот изменил для него качество, потерял свежесть — в отсутствие кроткого лекаря мир больше не вызывал у Норуш-кина аппетита, скисал, начинал, что ли, скверно пахнуть. При этом Норушкин и сам переменился —' он словно заново родился, настолько младенчески наивной сделалась его душа — должно быть, любовь его была дурманящего свойства, из тех, что погружают человека в иллюзии, лишают всего предыдущего опыта и вынуждают, посредством мнимого прозрения, обманываться в людях, приписывая им невозможную глубину и такие качества, каких у них отродясь не бывало. Очевидно, подобный недуг возвышает беднягу в глазах Искупителя, но здравомыслящее окружение определённо аттестует его как полоумного: не то чтобы совсем помешанный, а так — слегка андроны едут.