Спереди тачанки надпись «Живым не уйдешь!»
Он был не в камере, а в обыкновенной келье, без решеток и замков. Их и не требовалось: в окошко не пролезть, дверь же имела наружный засов. В коридоре охрана, во дворе, куда его водили на прогулку, тоже. Виктор, впрочем, не жаловался и не протестовал: его кормили, позволяли дышать свежим воздухом и даже выдали купу книжонок про героя-сыщика. И смысла нет, никто бы его попросту не стал слушать.
– Любо, братцы, любо! Любо, братцы жить,
С Нестором Махною не приходится тужить.
С самим Батькой он виделся всего несколько раз, и то исключительно по делам военным. Лишь однажды, после взятия Александровска, Нестор Иванович позвал после совещания на чью-то свадьбу. Гулялось весело. На дворе был сентябрь 1919-го, великий месяц побед, час рождения таврической Утопии, когда все казалось возможным и близким. Батько пил мало, зато много шутил, а потом стал серьезен и принялся рассказывать о Бутырской тюрьме, где провел семь лет. «Царских жандармов» привычно ругал, но о тюремных порядках высказывался снисходительно. Не пугачевские, чай, времена, книги, письма, учеба, долгие беседы о политике и обо всем на свете. «Мои университеты, – улыбался Махно. – Полный курс окончить не дали. Революция – и только!» А потом стал читать свои стихи – не про тачанки и пулеметы, а тюремные, которые даже записывать не стал, наизусть помнил.
Атаман Нечай, командир Ударного Южного отряда, слушал вместе со всеми, хвалил неложно, сам же прикидывал, что не семь лет, а и семь месяцев за решеткой не выдержит. Не тот нрав, и силы не те. Не всех тесали из днепровского гранита.
– А первая пуля, а первая пуля, а первая пуля ранила коня…
Шаги в коридоре он не услышал, слишком толсты были древние стены. Лишь когда заскрипел засов, батальный удивился. Для прогулки поздно, для вечернего чая рановато. Встал, на всякий случай одернул гимнастерку, застегнул верхнюю пуговицу.
– Ну и вид же у вас, Вырыпаев!
Поздороваться мадам Гондла не сочла нужным. Вошла покрутила носом, головой покачала.
– Хоть бы побрились. Вы похожи на преждевременно состарившегося ежа.
Виктор невольно провел рукой по начавшей зарастать голове. Привычку бриться под героя-кавалериста Григория Котовского он завел жарким летом 1920-го, в сухой пыльной Таврии, и сейчас чувствовал себя не слишком ловко. И в самом деле, ежик-альбинос, ошибка природы. Но спускать такое наглой дамочке все-таки не следовало. Вспомнилась ее байка про обмытый в шампанском браунинг.
– А это не вы, Лариса Михайловна, когда все с голоду дохли, ванну из шампанского сподобились принимать? И еще жаловались, что сорт вам не подходит.
– Да, принимала, – улыбка женщины больше походила на оскал. – Причем, что интересно, не одна. Завидуешь, мальчик?
Виктор отвернулся, чтобы не высказаться по полной. В ушах вместо напевного «Любо, братцы…» загремела непрошенная мерзкая «Крокодила». «Во-а-а рту она держала…» Не к месту вспомнился миноносец, на котором мадам Гондлу изволили катать в самый разгар волжских боев. А как не покатаешь, если ихний супруг в наркомах ходит, начальничек? Ходил, если точнее. До посла понизили – отставку от «мадамы» получил. Сейчас вместо миноносца – секретный отдел товарища Кима. Горячит кровь после ванны с шампанскими бульбочками.
Внезапно Виктор почувствовал кожаную перчатку на своей щеке. Прикосновение было коротким – то ли попытались погладить, то ли хлопнули вполсилы.
– Извините, Вырыпаев.
Оборачиваться он не стал, голову отдернул.
– Не люблю, когда вспоминают эту дурацкую байку про ванну. Ее, если вам интересно, выдумала Ольга, жена Каменева, она мне всегда завидовала. А еще я очень нервничаю, из-за вас, между прочим.
– Чего нервничать-то? – удивился батальонный. – Дверь надежная, стены из пушек не пробить.
Короткий злой смешок, словно он неудачно пошутил.
– Да кто вас здесь держит, Вырыпаев? Собирайтесь. Книжки можете с собой не брать. Помните у Мережковского? «И в этот день мы больше не читали…» На выход!..
Знакомому «браунингу» батальонный ничуть не удивился. Накинул шинель, привычно застегнул пряжку на ремне. Фуражка…
– Руки за спину – или в карманы можно?
Лицо женщины искривилось.
– Вы что думаете, мне это доставляет хоть малейшее удовольствие? Связалась с вами на собственную голову… По коридору налево – и вниз!..
Охраны у кельи не оказалось. Коридор был тоже пуст, и Вырыпаев понял, что служивых в серых шинелях убрали неспроста. Заныло сердце, в уши вновь ударила торжествующая «Крокодила». «По-а-а Невскому ходила…». Альбинос скрипнул зубами, и прежде чем сделать первый шаг по гулкому камню, усилием воли остановил ненавистную музыку. Пусть ничего не будет, только звуки шагов за спиной.
Пошел!
Стены коридора сузились, сомкнулись узостью склепа, подернулись черной тенью. Под ногами заскрипела старая, залитая осенними дождями зола. Костер затоптали, засыпали могильной землей, а после долго выискивали тлеющие в густой траве угли.
«…За успешное выполнение задания командования и личное мужество, проявленное при уничтожении махновских банд наградить тов. Вырыпаева Виктора Ильича Орденом Красного знамени РСФСР..»
* * *
– …Товарищ батальонный, товарищ батальонный!.. Сюда!..
Горячее лето 1921-го. Позади Перекоп и Кронштадт, позади долгая война. Но мира нет, горит Тамбовщина, жарким белым пламенем полыхает Украйна. Сумщина, леса да речки, белые хаты под соломенным стрихами, древние порушенные церкви. Недригайлов, маленький городишка с гербом, похожим на базарный лоток. «Восемь черных слив в золотом поле, означающие великое в том месте оных изобилие…».
– Товарищ батальонный! Мы его достали, достали!..
На золотом речном песке – трупы. Много их, куда больше чем слив на старом гербе, урожайным оказался горячий месяц июнь. Батальон атаковал сходу, разворачиваясь на бегу. Дорога была каждая минута, враг, ощетинившись тачанками, докашивал свинцовой косой неосторожную конницу, «червонцов» из 8-й кавдивизии. Вот-вот прорвутся, перейдут реку, исчезнут в лесной чащобе.
Успели! Настал час сбора урожая.
– Вот он, вражина. Вот, вот!..
Батальонный смотрит – и не видит. Труп, как труп, много их здесь, одинаковых, мачехой-Смертью усыновленных. Старый офицерский китель, портупея доброй кожи, «кольт» в окаменевших желтых пальцах. Лица не видать – утонуло носом в песке.
– Да он это, товарищи. Ну-ка, взялись, ну-ка перевернули!..
…Песчинки на лице, на белых губах, на щеках небритых, и на мертвых стеклянных глазах, и на черных бровях.
– Точно он! Начштаба ихний, самый, говорят, лютый после Батьки. Не ушел, не скрылся!.. Изверга Нестора Махна приятель-собутыльник, всех наших в пень рубил, коммунистов на воротах вешал. Долго тешился, душегуб, кровь народную пил, словно упырь проклятый. Так пусть теперь мокрым песком заедает!